Кровь и пепел - Павлищева Наталья Павловна - Страница 26

От такой мысли я даже села. Хорошо, что Лушка спала крепко, не услышала. Я что, рехнулась?! Как можно не предупредить отца, Анею, Лушку?!

Тут же рухнула обратно на подушку. А как предупредить? Сказать, что я из будущего? Но и так уже перебор со всеми знаниями и умениями, приходится язык придерживать. Рассказать сон? Так, стоп! Сон приснился мне не зря, ТАКИЕ сны пустыми не бывают, этот вал действительно уже катит на Русь. Но почему я пыталась выцарапать глаза Батыю? И главное, что я могу? Как только начну рассказывать, что знаю, что-нибудь да изменится, а в прошлом ничегошеньки менять нельзя, иначе несомненно изменится и будущее. В мире и во времени все взаимосвязано, это у кого-то из гениальных фантастов читала. Все верно, стоит изменить судьбу одного человека, как за ней потянутся тысячи других. Получается, я даже Настину судьбу менять не вправе? И что тогда, сидеть статисткой и тупо выполнять указания режиссера? Но где он, тот режиссер? Ау, покажись, скажи хоть, что мне делать?

Я решила все-таки достать Ворона и потребовать объяснений еще и сну. Если такой кошмар будет повторяться, то я вообще превращусь в ведьму, чего бы очень не хотелось. Что за шутки, ей-богу?! Вот пойду и поставлю свечку в местном храме. Правда, он большей частью пустует, потому как священник то и дело где-то отсутствует, да и не слишком его жалуют вятичи…

Утром под ногтями левой руки обнаружилась грязь, которой там быть не могло, ведь в предыдущий день мы мылись в бане. Я содрогнулась от омерзения, несомненно, это грязь с рожи Батыя! Вымывала ее так, словно хотела смыть и ногти заодно.

В тот день я сумела ускользнуть от Лушки, продралась через все кусты и заросли, нашла дорогу к тому орешнику, за которым поляна Ворона, но на поляне никого не было. То ли Ворон совсем ушел, то ли просто не желал больше со мной разговаривать.

И обратно вернулась, Леший не мешал.

Что теперь делать, не знала сама, и Лушке о таком не расскажешь, хватит с нее моих закидонов. Вот чуяло мое сердце, что с возвращением отца мой древнерусский курорт закончится. Как быть?

На обратном пути, только выйдя на лесную широкую тропу, вдруг увидела нашего козельского священника Иллариона, видно, возвращался из какой-нибудь деревни. Не прятаться же от него по кустам, подошла, поздоровалась. Тот благословил, перекрестив, зашагали рядом, благо ширина дороги позволяла. Вдруг мне пришло в голову, что эта встреча может быть не случайной, и я решилась.

– Отец Илларион, во мне бесы есть?

Его брови чуть приподнялись удивленно:

– Они в каждом есть, только многие справляться умеют.

Я зашла с другого конца:

– Мне, после того как с лошади упала, всякое видеться стало. Про будущее наше, про Землю Русскую… Это плохо?

– Почему же, ты худого никому не делаешь.

– А… мне рассказывать о том, что вижу?

– Это смотря что. Если ты скажешь Нинее, что у нее дите снова мертвым родится, так она и надежду потеряет. Надо знать, что говорить, а чего не стоит.

У меня язык чесался сказать, что у Нинеи, небось, резус-фактор отрицательный и полная с мужем несовместимость, потому живучих детей быть не может, и сказать ей об этом стоит, чтобы лучше кого из сирот взяла. Но я сказала другое:

– А если я про грядущие напасти скажу? Что татары зимой придут, чтобы Землю Русскую разорить?

Священник немного помолчал, потом сокрушенно вздохнул:

– Тебе не поверят, потому что степняки не ходят зимой.

– Так что же, не говорить?

И снова отец Илларион помолчал.

– Это тебе решать. Всегда были те, кто предупреждал, и те, кто им не верил. Даже камнями закидывали. Самой решать.

Теперь помолчала уже я. Конечно, мне решать, но не только в том, о чем говорил священник, я не столько боялась неверия, сколько понимала, что стоит мне начать предупреждать открыто, и я что-то изменю в том мире, куда попала. Но первейшее правило гласило: ничего не меняй в прошлом, в котором оказалась, иначе изменится будущее, и ты не сможешь вернуться в свое собственное. Как я могла сказать такое отцу Иллариону? Как ему-то рассказать, что я из будущего, причем далекого будущего?

– Отец Илларион, это страшная напасть, иго на долгие годы над Русью, если сразу не отбить.

Вот и все, стало даже легче, сделала первый шаг, словно в холодную воду бросилась.

Я ожидала расспросов, усмешки, даже возмущения, но только не спокойного согласия:

– Сколь уж лет про то твердим…

– Про… что?

Вот это да! Я тут страдаю: говорить – не говорить, а они давно все знают?!

– Про кару небесную, про то, что за грехи наши нам воздастся…

Так… батюшку повело в свои проповеди. Это не то, надо его вернуть на грешную землю.

– Я не о том, не о неминуемой каре. Я про предстоящее нападение татар. Они зимой придут, этой зимой. И многие города разорят, сожгут, людей в плен уведут или вообще убьют. Половцы всегда весной ходили, а татары зимой придут. И их во много раз больше, чем половцев.

И снова в ответ потрясающее спокойствие. Он что, не понимает, о чем я говорю? Уж не перешла ли я на английский или французский? Вроде нет.

– Русский люд заслужил кару Господню. За грехи наши тяжкие… за междоусобицы, за то, что брат на брата идет, ненавистью земля полнится, кровью людской поливается…

Тоже мне проповедник добра нашелся!

– Да ведь междоусобицы у князей, а пострадают простые люди!

– У князей, говоришь… А князья что, поединки меж собой устраивают и в одиночку бьются? То-то же… В дружину вчерашний пахарь приходит и меч против своего же соседа обнажает, чтобы ограбить, убить, зарезать! И когда разорит и добычу домой притащит, женка обратно вернуть не заставит и за убитых соседей не спросит, а только будет ждать такого же нападения завтра.

– Замкнутый круг получается, – в ужасе прошептала я.

– Чего? А… да.

– Разорвать можно?

– Можно! Да только захотеть надо, и всем сразу. Вот ты про напасть твердишь, а мало ли ее на Русь за последние годы наползало? Чего же не пограбить тех, в ком меж собой ладу не имеется? И пока не научится люд друг дружку поддерживать, а не князей с их дружинами, будет страдать. А кто вырежет да пограбит, степняки или свои, в том разницы не много…

Мы уже подошли к воротам Козельска, неподалеку стоял отец, о чем-то беседуя с сотником Вятичем.

– Так, может, когда опасность для всех увидят, объединятся, распри забудут?

– Надеешься?

– Верю!

– То хорошо, что вера в тебе есть.

– Верю, и потому буду рассказывать всем, даже если мне верить не будут!

Отец Илларион только перекрестил меня в ответ. Он что думает, я в новые святые рвусь, что ли? Ничего подобного, из меня святая, как из тебя, Илларион, диджей или рокер. Я другого хочу: выполнить поскорей свою миссию (знать бы еще, в чем она заключается!) и обратно домой в свою московскую квартирку размером с ваш терем. Завалиться в ванну с пеной по самые уши, включить телевизор, сварить кофейку… Я бы, наверное, еще долго вспоминала, чего хочу, но поймала себя на том, что стою, как дура, посреди улицы и смотрю вслед уходящему к часовне священнику.

Чтобы прийти в себя, пришлось серьезно встряхнуться. Тем более за мной наблюдали двое – отец и тетка. У отца взгляд озабоченный, но почти довольный, он видел, как священник меня благословлял, и слышал его слова про мою веру. Мой ответ разобрал вряд ли, потому что я стояла спиной, а Илларион лицом. А вот у тетки взгляд какой-то слишком внимательный.

Вообще тетка Анея штучка еще та, есть у нее какая-то тайна, и не одна. Лушка с Любавой друг на дружку не больно-то похожи, но суть не в этом, они внутренне разные. Любава спокойная и какая-то смирная, но не строгая, как Анея. Я однажды спросила, в кого она, ответили, что в отца. Тогда в кого Лушка? В Лушке словно тысяча чертенят разом спрятались, но она и хваткая, как сама Анея, сильной женщиной будет. Выходит, Анея сама когда-то такой же, как старшая дочь, была?