Бедная мисс Финч - Коллинз Уильям Уилки - Страница 21

Весь мелкий хлам, накопившийся в комнате больного, Луцилла по-своему держала в полном порядке. Она любила убирать комнату поздно вечером, когда мы, жалкие, одаренные глазами люди, начинали подумывать о свечах. Когда мы едва могли разглядеть ее в сумерках, то проходящую мимо окна, то исчезающую в отдаленном темном углу, тут-то именно она и начинала прибирать со столов вещи, которые требовались днем, и заменять их вещами, которые потребуются ночью. Нам дозволялось зажечь свечи только тогда, когда при свете их комната являлась чудодейственно прибранною в абсолютной темноте, как будто рукою феи. Она смеялась над нашим удивлением и говорила, что искренне жалеет тех беспомощных бедняков, которые только и умеют, что видеть. Точно так же, как прибирать комнату в потемках, ей доставляло удовольствие бродить в темноте по всему дому и знакомиться со всеми углами его снизу доверху. Как только Оскар смог спуститься вниз, она непременно захотела вести его.

— Вы так долго не выходили из спальни, — говорила она, — что, должно быть, забыли расположение всех других комнат. Возьмите мою руку и идемте. Вот мы вышли в коридор. Смотрите, тут сейчас ступенька. А вот еще ступенька наверх. Здесь крутой поворот в конце лестницы. Там недостает одного прута на ковре и образовалась складка, о которую вы можете споткнуться.

Так ввела она Оскара в его же гостиную, как будто слепой был он, а она одарена зрением. Кто мог устоять против такой сиделки? Удивительно ли, что, выйдя на минуту из комнаты в этот первый день выздоровления, я услышала подозрительный звук, весьма похожий на поцелуй? Мне казалось, что она и в этом руководит им. Когда я вошла, она была спокойна, а он удивительно взволнован.

Через неделю после выздоровления Луцилла окончила свое лечение, то есть, другими словами, Оскар сделал ей предложение. Я совершенно уверена, что он нуждался в помощи, чтобы пойти на этот решительный шаг, и что Луцилла помогла ему.

Может быть, я и ошибаюсь. Могу только заверить, что Луцилла, сообщая мне эту новость в саду в прекрасное осеннее утро, была в исключительно веселом расположении духа. Она танцевала и, верх неприличия, заставила и меня танцевать в мои солидные лета. Она обняла меня за талию, и мы пустились вальсировать на траве, а мистрис Финч стояла подле в своей старой голубой кофте (с младенцем на одной руке и повестью в другой) и предостерегала нас, что если, кружась по лугу, мы потеряем время, то никак уже не вернем его для более нужных дел. Мы продолжали кружиться в вальсе, пока не запыхались. Только усталость могла остановить Луциллу. Что до меня касается, то я чуть ли не самая опрометчивая из всех женщин моих лет (какие лета мои? О, я всегда сдержанна насчет этого, это единственное исключение). Объясните эту опрометчивость французским происхождением моим, спокойной совестью и отличным желудком, и будем продолжать нашу историю. В этот же день, попозже, в Броундоуне состоялась встреча наедине Оскара и достопочтенного Финча.

Что говорилось и делалось на этой встрече, я не знаю. Ректор вошел к нам, высоко подняв голову и величественно ступая тощими ножками. Он обнял свою дочь в торжественном молчании и протянул мне руку с благосклонно важной улыбкой, достойной величайшего актера, какой когда-либо сидел на престоле (положим, хоть Людовика XIV). Когда он справился с отцовским умилением, овладевшим им, и заговорил, голос ректора был так громок, что я, право, дивилась, как он не лопнет. Словесный туман, которым он окутал меня, в кратком изложении сводился к следующим двум заявлениям: во-первых, он приветствовал в Оскаре нового сына (должно быть, у него недостаточно было своих детей); а во-вторых, он усматривал во всем случившемся перст Провидения. Увы! По своей дерзкой французской натуре я усматривала только персты Финча в кармане Оскара.

День свадьбы не был еще окончательно назначен. Решено было только, что она состоится недель через шесть.

Срок этот назначался с двоякою целью. Во-первых, чтобы успеть составить законные акты по денежным делам, а во-вторых, чтобы дать Оскару время полностью поправиться. Относительно последнего мы все несколько тревожились. Рана его зажила, ум был ясен по-прежнему, а все же в его организме что-то как будто не ладилось.

Странные противоречия в характере, о которых я уже упоминала, обнаруживались сильнее прежнего. Человек, у которого хватило духу в порыве гнева вступить в схватку одному и без оружия с двумя разбойниками, не мог теперь войти в комнату, где происходила борьба, не испытывая страха. Человек, смеявшийся надо мною, когда я уговаривала его не спать одному в пустом доме, нанял теперь двух мужчин (садовника и слугу) для своей защиты и все-таки не считал себя в безопасности. Ему постоянно грезилось, что разбойник с кистенем нападает на него или что он лежит в крови на полу и зовет к себе Джикс. Если кто-нибудь из нас предлагал Оскару взяться опять за любимое занятие, он затыкал себе уши и просил нас не напоминать ему об ужасном происшедшем. Он видеть и не хотел свои инструменты. Доктор, приглашенный установить, что с ним происходит, объявил, что нервная система Оскара расшатана, и сознался откровенно, что помочь тут нечем. Остается только ждать, пока время не излечит его организм.

Признаюсь, я не слишком снисходительно смотрела на нашего больного. Мне казалось, что он должен сделать над собой волевое усилие, что он слишком бездеятелен, впал в апатию. Не раз мы с Луциллой горячо спорили о нем. Однажды вечером, когда мы с нею сидели за фортепиано, и беседовали, и играли вперемешку, она просто рассердилась на меня за недостаток сочувствия к ее возлюбленному.

— Я заметила одно, мадам Пратолунго, — сказала она мне, раскрасневшись и возвышая голос, — вы с самого начала не были справедливы к Оскару. (Запомните эти пустые слова. Уже близко время, когда придется вернуться к ним.) Приготовления к свадьбе шли своим чередом. Проект денежных актов был готов. Оскар написал брату (в Нью-Йорк по адресу, данному Нюджентом) о предстоящей перемене в его жизни и об обстоятельствах, приведших к ней.

Акты не были мне показаны, но по некоторым признакам я заключила, что будущий тесть Оскара ловко воспользовался его щедростью в денежных делах. Говорят, достопочтенный Финч проливал слезы, читая акты, а Луцилла вышла из кабинета после свидания с отцом в таком негодовании, в каком я ее еще не видела. «Не спрашивайте в чем дело, — сказала она мне сквозь зубы. — Мне стыдно рассказать вам». Когда, некоторое время спустя, вошел Оскар, она упала на колени, буквально упала на колени пред ним. Ею овладело какое-то неудержимое; волнение, она не понимала, что говорит и что делает.

— Я преклоняюсь перед вами, — проговорила она истерично. — Вы благороднейший из людей Никогда, никогда не смогу я быть достойна вас!

Все эти высокопарные речи говорили мне об одном: Оскаровы деньги переходят в карман ректора, а ректорова дочь — орудие, с помощью которого этот переход совершается.

Назначенный для свадьбы срок миновал. Недели проходили за неделями. Все давно было готово, а свадьба не справлялась.

Вместо того чтобы здоровью улучшиться со временем, как предсказывал доктор, Оскар чувствовал себя все хуже и хуже. Нервные припадки, описанные мною, не ослабевали, а, напротив, усиливались. Он худел и бледнел. В начале ноября мы опять послали за доктором. У него хотели выяснить, по предложению Луциллы, не попробовать ли переменить Оскару место жительства.

Что-то, не помню, что именно, задержало нашего доктора. Оскар потерял надежду поговорить с ним в этот день и пришел к нам в приходский дом, когда доктор приехал в Димчорч. Его пригласили, и встреча больного с ним произошла в гостиной Луциллы.

Они разговаривали долго. Луцилла, ожидавшая со мной в спальне, потеряла терпение. Она попросила меня постучать в дверь и спросить, когда ей можно будет войти.

Я застала доктора и больного спокойно разговаривающими у окна. Очевидно, не произошло ничего, что хотя сколько-нибудь взволновало бы того или другого. Оскар казался немного бледным и утомленным, но был совершенно хладнокровен, так же как и доктор.