Двухгадюшник. Рассказы - Михайлов Максим - Страница 9

— Куда, куда… На базар на продажу. Весь день принимал, урод, свое национальное имущество — теперь продать торопиться.

Да, Лешка, так то оно верней, чем золото из компьютера выпаивать, тебе бы и в голову не пришло, а?

В таком же духе прием продолжался несколько месяцев. Полигон на глазах из сверкающего чистотой, функционирующего как часы механизма проведения испытательных работ превращался в никому не нужные развалины. С корнем вырывали и сдавали на цвет. мет. питающие кабеля, обесточивая целые площадки. Выбивали стекла, снимали полы, выдергивали рамы — растаскивали, и тут же продавали все, что имело хоть какую-то ценность. Правда, надо отдать должное, в ведомостях приема расписывались исправно. Ставился штамп «принято», и нормальное жилое здание в считанные часы превращалось в руины, которые очень хорошо бы вписались в ландшафт Сталинградской битвы.

И вот наступил последний день. Локомотив зло рыкнул гудком, лязгнули, будто примериваясь, колеса и уверенно отсчитали первый такт движения. Эшелон тронулся. Ласковое осеннее солнце гладило лица, торчавшие из окон плацкартных вагонов. Совсем рядом сияли белизной пятиэтажки жилой зоны, можно было найти свои окна, ведущие в квартиру, где столько пережито, хорошего и плохого, будней и праздников, радости и горя, в квартиру в которую ты уже не войдешь никогда. Над вагонами взлетала переделанная афганская песня:

В тамбуре у открытой настежь двери размазывал по щекам пьяные слезы прапорщик Касымбаев. Коренной казах, всю жизнь проживший в Казахстане, никогда оттуда не выезжавший, теперь он ехал в далекую, неизвестную и загадочную Россию, ехал навсегда.

— Такую страну просрали, сволочи, — тихо шептал Касымбаев грозя кулаком кому-то невидимому в небесах, добавляя дикую смесь из казахских и русских ругательств.

Прапорщик ехал на свою новую родину. И вместе с ним ехали несколько сотен других прапорщиков и офицеров. Они возвращались домой, еще не зная, что их там ждет, со страхом и надеждой глядя в будущее, с печалью и сожалением вспоминая о прошлом.

Как-то ты встретишь их, Россия?

P.S. от автора:Рассказ не строго документален, многие типичные факты и явления умышленно преувеличены, хотя суть от этого не меняется.

Не хочу чтобы меня считали расистом, вроде бурята Якимова и заранее приношу свои извинения моим друзьям казахам и еще многим представителям этого народа, которые были и есть вполне приличными парнями и хорошими товарищами. Однако именно в том месте и в то время, которое описано, большинство окружавших нас казахов действительно вели себя так, как в моем рассказе.

Смерти вопреки

Кузьмич был старым матерым подполковником, начальником группы испытательной базы. Имел в подчинении пятерых офицеров и два десятка солдат. Солдаты жили на третьем этаже казармы в просторном отдельном помещении со всеми положенными атрибутами — туалетом, умывальником, спальным расположением, канцелярией и комнатой психологической разгрузки. Офицеры жили где придется: кто в общежитии, кто на съемной квартире, кто в той же канцелярии, государство считало что они уже никуда не денутся, в отличие от солдат, которые время от времени устраивали побеги из части, поэтому особо заботится об их быте не стоит. Объединяло эти две столь разные категории одно — и над теми, и над другими безраздельно властвовал Кузьмич, или как они его называли между собой «Кузьмич, на». Прозвище образовалось от привычки подполковника к месту и не к месту вставлять в свою речь вышеуказанный предлог. К примеру, при входе в расположение группы, Кузьмич обращался к дневальному проспавшему его появление следующим образом:

— Солдат, на…, ты чего, на…? Не видишь, на…, что я прибыл на…!

Вот так и повелось, что иначе как «Кузьмич, на» подполковника никто не называл. Но только за глаза. В глаза не решались, ибо вид Кузьмич имел весьма внушительный. Погрузневшая, но еще налитая силой фигура тежелоатлета, при росте под два метра и вечно суровом выражении совершенно не сентиментальной физиономии мгновенно сообщали всем окружающим, что с данным индивидуумом обращаться необходимо крайне осторожно и в высшей мере почтительно. Бойцы вообще боялись его как огня, хотя при этом никто не знал случая, когда Кузьмич хоть пальцем тронул солдата. Что уж греха таить, в нашей Великой и Могучей Российской Армии не так уж и редко какой-нибудь особо наглый, или бестолковый боец может словить зуботычину не только от дедов-беспредельщиков, но и от своего отца-командира. Офицера в этой ситуации вполне понять можно — такой призывной контингент идет, просто чума. Мой комбат в училище строил нашу батарею и вполне серьезно спрашивал: «Вас что, во время ментовской облавы откуда-то из притонов извлекли и на мою голову учиться прислали?», а комдив иначе как «будущие обитатели государственных тюрем и концентрационных лагерей» нас никогда и не звал. Посмотрели бы они, давно ушедшие на заслуженную пенсию, хоть одним глазком на тех, кто сейчас приходит служить в нашу часть. Наркоманы, алкоголики, бывшие беспризорники, психи, просто заторможенные дебилы — вот она нынешняя угроза НАТО. А офицер, он тоже живой человек, и нервы у него не из титановых тросов свиты, легко сорваться может. А тут еще неизвестно кем выдуманное, но истово ненавидимое всеми кому приходилось работать с личным составом единоначилие. Даже Иосиф Виссарионович в свое время считал, что сын за отца не отвечает и наоборот соответственно. А в нашей Краснознаменной никого не удивляет, что офицер несет полную ответственность даже не за сына, а за призванного на два года придурка, который в свои восемнадцать лет уже прошел на гражданке огонь, воду и медные трубы.

Но вернемся к Кузьмичу, он отличие от многих коллег имел свой собственный патентованный метод воспитания солдат. Он вполне укладывался в общую концепцию, проповедуемую замполитами, но от этого не становился менее эффективным. Метод назывался «беседа». Беседовал Кузьмич с провинившимся бойцом после отбоя в своей канцелярии, тут уж ничего не попишешь — у командира отдельного подразделения забот по горло, так что в светлое время суток ни минуты выкроить для разговора он не мог. Итак, после отбоя, накосячивший боец, наглаженный и начищенный как на парад по стойке «смирно» замирал перед сидящим за столом Кузьмичем, и мероприятия начиналось. Тихо и монотонно, никто ни разу не слышал, чтобы Кузьмич повышал голос, вставляя через слово смачное «на…» подполковник подробно объяснял бойцу, в чем конкретно тот был не прав. Такое объяснение, даже по незначительному проступку, вроде курения не там где надо, занимало минимум час. За это время солдат впадал в состояние близкое к полному отупению и гипнотическому трансу. Он уже согласен был трижды признать себя виновным по всем пунктам обвинения, соглашался с тем, что совершил немыслимое по своей тяжести преступление и был готов нести любое наказание, лишь бы кончился этот монотонный обличающий голос. Но так легко отделаться не удавалось никому. После разбора и описания проступка следовала вторая часть беседы. В этой части солдат подробно расспрашивался о семье, школе, жизни на гражданке. И в результате несчастному как дважды два доказывалось, что он просто неблагодарная свинья, о которой всю жизнь заботились изо всех сил, а в результате получили, к примеру, грязный подворотничок на утреннем осмотре. Эта часть беседы длилась от двух до четырех часов. К мукам совести прибавлялась принудительная бессонница и солдат уже не знал куда деться и мучительно сожалел о содеянном. Наконец с вопросом: «Ну теперь ты все понял, на?», на который неизменно следовал горячий утвердительный ответ, душа отпускалась на покаяние. Счастливый и свободный солдат пулей летел к своей койке, чтобы наконец-то слиться с ней в полном экстазе. Но радость его была преждевременна. Поразмыслив минут 15–20 над проведенной беседой, Кузьмич находил новые аргументы, которыми ему не терпелось воспользоваться, тогда дневальный поднимал недавнего счастливца и вновь препровождал его в канцелярию. Таких заходов за ночь обычно бывало несколько. В особо серьезных случаях беседа могла продолжаться несколько ночей подряд, Кузьмич находил время днем, чтобы вздремнуть, одновременно бдительно следя, чтобы его примеру не последовал объект воспитания. Даже самый стойкий боец ломался после нескольких ночей подобной воспитательной работы, совершенно отупев от бессонницы, он сам приносил Кузьмичу припрятанную водку или анашу, писал сам про себя объяснительные о том где и как ущемлял младший призыв. Короче ударно каялся во всех грехах, лишь бы с ним прекратили беседовать. Так что ничего удивительного в том, что Кузьмича как огня боялись солдаты и даже молодые офицеры не было. Эта предыстория и послужит прологом к удивительной повести о победившей саму смерть гордой птице.