Армадэль. Том 2 - Коллинз Уильям Уилки - Страница 28

Глава X

ИЗ ДНЕВНИКА МИСС ГУИЛЬТ

21 июля, понедельник, 11 часов вечера. Он только что ушёл. Мы расстались, как я и хотела, на тропинке у края кустарника. Он пошёл своей дорогой — к гостинице, а я — к своему жилищу.

Мне удалось отговорить его от нового свидания. Я пообещала написать ему завтра утром. Это даёт мне вечер передышки, и я надеюсь собраться, успокоиться (если смогу) и вернуться к своим делам. Говорю «если смогу», потому что живо ощущаю, что его рассказ все ещё владеет всем моим существом; боюсь, это ощущение никогда не покинет меня. Пройдёт ночь, настанет утро, а я все буду думать о письме, дошедшем до него со смертного одра отца, о его бессонной ночи на потерпевшем крушение корабле и, сверх всего, о том мгновении, когда у меня буквально перехватило дыхание, когда он назвал своё настоящее имя.

Интересно, смогу ли я избавиться от всех этих впечатлений, если сделаю над собой усилие и запишу их. Во всяком случае, хорошо бы это сделать, а то с течением времени я могу забыть что-либо важное. В конце концов, может быть, именно боязнь забыть что-нибудь, что мне надо помнить, и является причиной того действия, которое рассказ Мидуинтера продолжает оказывать на меня. Как бы то ни было, а попробовать стоит. В моём нынешнем положении мне надо бы избавиться от лишних мыслей, чтобы подумать о других вещах, иначе я никогда не справлюсь с затруднениями в Торп-Эмброзе, которые ещё предстоят.

Надо бы определить для начала, что же не даёт мне покоя.

Имена! Вот что! Я все повторяю про себя: «Совершенно одинаковые имена». Светловолосый Аллэн Армадэль, которого я знаю уже давно и который является сыном моей старой хозяйки; и темноволосый Аллэн Армадэль, настоящее имя которого я только что узнала и которого все другие знают как Озайяза Мидуинтера. Что ещё более странно, так это то, что не отношения родства, не случай дал им одинаковые имена. Отец светловолосого Армадэля был человеком, родившимся с этим именем, но потерявшим право на фамильное наследование. Отец темноволосого Армадэля был человеком, взявшим себе это имя с условием, что он будет наследником фамилии, — и он стал наследником.

Итак, вот они — двое, и оба — я не перестаю об этом думать — оба не женаты. Светловолосый Армадэль, который в случае женитьбы получал бы восемь тысяч в год, пока останется жить, и оставил бы жене двенадцать сотен тысяч, если умрёт; который может и должен стать моим мужем именно по этой причине и которого я ненавижу и презираю, как никогда не ненавидела и не презирала ни одного другого мужчину… И темноволосый Армадэль, с мизерным доходом, который, возможно, и обеспечил бы расходы своей жены на модистку, но только если жена будет очень уж экономной; который только что оставил меня, убеждённый, что я не прочь выйти за него, и которого я… да, которого я, возможно, и полюбила бы, но до того, как я стала такой, какая есть сейчас.

Светлый Аллэн не знает, что у него есть однофамилец. А тёмный Аллэн хранит тайну и никому ещё её не поверил, кроме сомерсетширского священника (на чьё благорасположение он может полностью положиться) и меня.

Итак, у нас два Аллэна Армадэля — два Аллэна Армадэля — два Аллэна Армадэля… Довольно. Три — счастливое число. Повторила три раза — и вон из головы.

Что дальше? Убийство на судне? Нет. Убийство, хотя оно и является основной причиной, почему темноволосый Армадэль хранит свою тайну от светловолосого Армадэля меня не касается. Помню, в то время в Мадере говорили, что со смертью на корабле было что-то нечисто. Но действительно ли чисто? Можно ли осуждать человека, у которого обманом отняли невесту, можно порицать за то, что он запер дверь каюты и оставил человека, обманувшего его, утонуть на погибающем корабле. Да, эта женщина не стоила того.

Что же такое, как мне кажется, касается меня?

Я знаю наверно, что меня касается одно важное обстоятельство. Я знаю, что Мидуинтеру — я должна называть его этим гадким, ложным именем, а то смешаю обоих Армадэлей, прежде чем кончу, — я знаю наверно, что Мидуинтеру совершенно неизвестно, что я тот самый двенадцатилетний чертёнок, который служил миссис Армадэль на Мадере и копировал письма, будто бы получаемые из Вест-Индии. Немногие двенадцатилетние девушки могут подражать мужскому почерку, а потом молчать об этом, как я, но теперь это всё равно. Что за нужда, что только вера Мидуинтера в сновидение единственная причина, заставляющая его соединять меня с Аллэном Армадэлем и с его отцом и матерью. Я спрашивала его: неужели он считает меня настолько старой, что я могла знать их обоих? Он сказал мне «нет», бедняжка, самым невинным образом. Сказал ли бы он «нет», если бы видел меня теперь? Не подойти ли мне к зеркалу посмотреть, видно ли по лицу, что мне тридцать пять лет, или продолжать писать? Я буду продолжать писать.

Ещё одно обстоятельство преследует меня почти так же упорно, как имена.

Желала бы я знать, права ли я, полагаясь, что суеверие Мидуинтера поможет мне держать его на некотором отдалении. После того минутного увлечения, когда я позволила себе сказать более, чем следовало, он непременно будет приставать ко мне, он непременно вернётся с обычным эгоизмом и нетерпением мужчины в подобных вещах к вопросу о том, чтобы жениться на мне. Поможет ли мне сновидение остановить его? Он поочерёдно то верил, то не верил ему и наконец, по собственному признанию, опять стал ему верить. Могу ли я сказать, что и я также верю? Я имею больше причин верить в это, чем он. Я не только та женщина, которая помогла замужеству миссис Армадэль, помогая ей обмануть её родного отца, я та самая женщина, которая хотела утопиться, та самая женщина, которая способствовала ряду событий, доставивших Армадэлю его состояние, та самая женщина, которая приехала в Торп-Эмброз для того, чтобы выйти за него замуж, вернее за его богатство, и ещё удивительнее: я та самая женщина, которая стояла на месте тени у пруда! Это, может быть, случайное стечение обстоятельств, но оно странно. Я начинаю воображать, что я также верю сновидению!

Что если скажу ему: «Я думаю так, как думаете вы; я говорю то, что вы писали в вашем письме ко мне. Расстанемся, прежде чем вред нанесём. Оставьте меня, прежде чем оправдается третье видение во сне. Оставьте меня, поставьте горы и моря между вами и человеком, который носит ваше имя».

Что если его любовь ко мне сделает его равнодушным ко всему другому? Что если он скажет опять эти отчаянные слова, которые я понимаю теперь: «Что должно быть, то будет. Что я могу тут сделать, и что может она?» Что если… что если… Не хочу писать больше. Я терпеть не могу писать! Это не облегчает. Напротив, мне становится хуже. Я стала более неспособна думать об этом сейчас. Далеко за полночь. Завтрашний день уже настал, а я так беспомощна, как самая глупая женщина на свете! Постель — единственное подходящее место для меня.

Постель? Если бы десяти лет как не бывало и если бы я вышла за Мидуинтера по любви, я, может быть, теперь, прежде чем лечь в постель, зашла бы на цыпочках в детскую взглянуть, спокойно ли спят мои дети в их колыбельках. Желала бы я знать, любила бы я моих детей, если бы они у меня были? Может да, может нет. Это все равно.

Вторник, десять часов утра. Кто изобрёл лаудан? Я благодарю его от всего сердца, кто бы он ни был. Если бы сошлись все несчастные страдальцы душой и телом, которых он успокоил, пропеть ему похвалу, какой бы это был хор! Я имела шесть восхитительных часов забвения, я проснулась со спокойной душой, я написала чудесное письмецо Мидуинтеру, я выпила прекрасную чашку чая с истинным наслаждением, я прохлаждалась за утренним туалетом с необыкновенным чувством облегчения — и все это при помощи маленькой скляночки капель, которую я вижу в эту минуту на камине моей спальни. Капли, вы чудо как хороши! Если я не люблю ничего другого, то люблю вас.

Моё письмо к Мидуинтеру было послано по почте, и я велела ему отвечать мне таким же образом.