Малый заслон - Ананьев Анатолий Андреевич - Страница 8

— Ложись и спи, глядишь, ещё какая-нибудь кума приснится.

— Э-э, — отмахнулся Опенька и направился к разведчикам, гревшимся у солнечной стенки сарая.

На батарее все уже знали, что полк отправляют на переформировку, и даже знали куда — в Новгород-Северский, и были довольны и веселы. Собравшись у стены, разведчики подшучивали над батарейным санитаром Иваном Ивановичем Силком, уговаривали его отнести сумку с красным крестом новой санитарке. Силок противился.

— Да вы что? Никаких приказаний не было. Кто сказал, что она у нас санитаркой будет?

Опенька сразу оживился, сощурил плутоватые глаза, соображая, что к чему, протиснулся в самый центр и, звонко хлопнув Силка по плечу, сказал:

— Это, друг мой, вопрос решённый!

— Ты что, старшина? Ты-то откуда знаешь?

— Поверь мне: точно говорю. Иди, не жди команды, это будет, знаешь, твоя инициатива! Она — баба, она разом ухватится за сумку. Ты учти такое дело: или тебя мужик перевязывает, или баба — большая разница. Скажем, к примеру, умираешь ты, а увидел бабу — жив! Так, брат, в тебе кровь заиграет, не хочешь, да будешь жить. То-то. А кому интересно на твою корявую рожу смотреть, когда осколком руку снесло и кровь хлещет? От одного твоего картофельного носа хоть в могилу полезай… Так что бери сумку и не трусь, пойдём вместе, если хочешь.

Силок покраснел, с тоской посмотрел на разведчиков. У него было рябое, изъеденное оспой лицо и мясистый, действительно, как картошка, нос, и это всегда удручало его.

— Пойми, — продолжал Опенька. — Вот ты ранен, допустим, и ранен тяжело.

— Отстаньте вы от человека, — вмешался угрюмый Щербаков.

— Не лезьъ под руку, не твоё дело. Так вот, Иван Иваныч, скажем, ты ранен, и осталось тебе жить, ну, пять минут. А я, значит, подбегаю к тебе с этой вот твоей сумкой, наклоняюсь…

— Да, только перед смертью на тебя и смотреть, — ехидно вставил Щербаков. — При жизни-то всю душу воротит.

— Так вот, Иван Иваныч, — не обращая внимания на Щербакова, продолжал Опенька. — Иди и отдай сумку, всей батареей на тебя молиться будем.

— Иди, чего тут, — поддержал разведчик Карпухин. — Дело говорит Опенька. Сдай сумку, а мы тебя в свой взвод заберём.

Разведчики зашумели:

— Возьмём!

— Возьмём, возьмём! Иди!

— Отдашь сумку — и все. Ну, скажешь пару слов.

— Может, стесняешься один, так пойдём вместе, — снова предложил Опенька и взял Силка под руку. — Проводим его, Карпухин?

— Проводим!

Разведчики почти насильно взяли под локти санитара, сунули ему в руки сумку и под общие одобрительные крики повели через двор к избе. Возле крыльца, в оставленном хозяевами корыте Майя стирала гимнастёрку.

— Не могу я, братцы, — твердил смущённый санитар, но все же шёл, держа перед собой сумку.

— Мужайся, мужайся, Иван Иваныч, подвиг совершаешь! — подбадривал Опенька.

— Крепись, — вторил Карпухин, стараясь казаться серьёзным.

Они подошли к Майе. Она стояла к ним спиной и продолжала стирать. Над корытом мелькали её оголённые локти, белая пена хлопьями падала на землю.

— Ну, — подтолкнул в бок Ивана Ивановича Опенька.

— Начинай, — прошептал Карпухин.

Санитар, как немой, делал знаки, что он не может, или, вернее, не знает, с чего начать.

Опенька кашлянул, и Майя быстро обернулась. Она удивлённо взглянула на солдат: «Трое?., С санитарной сумкой?» Опенька и Карпухин все ещё держали Ивана Ивановича под локти. Санитар смотрел на расплющенные носки своих кирзовых сапог и молчал. Вид у него был такой жалкий, словно он ранен или, по крайней мере, тяжело болен. Майя так и поняла: они пришли к ней за помощью.

— Что случилось? — спросила она и, стряхнув с рук пену, подошла к Ивану Ивановичу. — Что с вами?

— Болен он, — вместо Ивана Ивановича ответил Опенька.

— Что с ним?

— Вот, жалуется, — едва сдерживаясь от смеха, подтвердил Карпухин.

— На что? — девушка повернулась к нему.

— На что жалуешься, Иван Иваныч? — подтолкнул Карпухин санитара.

Тот продолжал смущённо смотреть себе под ноги. Майя перехватила его взгляд.

— С ногами что-нибудь?

Опенька и Карпухин переглянулись.

— Конечно, на ноги он и жалуется.

— Мозоль у него, прямо замучился парень.

— Снимите сапог, посмотрим. На какой ноге?

— На правой, Иван Иваныч? — спросил Опенька.

— На правой, точно на правой, я знаю.

Говорили все, кроме Ивана Ивановича, а он лишь смотрел на них непонимающими круглыми глазами и в знак согласия (что ему оставалось делать!) кивал головой.

Его усадили на землю и стали снимать сапог.

— Осторожней, осторожней, — приговаривал Опенька, словно действительно боялся, что Силку будет больно. Хоть кирзовый сапог с широким голенищем снимался легко, стаскивали его медленно, бережно поддерживая ногу. Так же осторожно, как повязку с раны, раскручивали портянку. Майя следила за движениями их рук, готовая сейчас же остановить разведчиков, если они начнут отдирать прилипшую к ране портянку.

— Где же мозоль? — удивлённо спросила Майя, и в глазах её мелькнуло подозрение: «Может, насмехаются?..» Она насторожилась.

— Не ту ногу разули, — быстро нашёлся Опенька. — Которая у тебя болит, Иван Иваныч, левая разве?

— Левая, — подтвердил санитар.

— Так чего же ты сразу-то… давай левую…

Сняли и второй сапог. Когда стали разворачивать портянку, санитар вскрикнул:

— Осторожней, ребята!

— Осторожней! — Майя присела на корточки и отстранила руки Опеньки. — Давайте, я сама.

На портянке виднелось мокрое красноватое пятно. Майя осторожно отняла прилипшую к ранке портянку, и все вдруг увидели, что на пятке действительно мозоль, раздавленная и уже превратившаяся в гнойную рану. Опенька подскочил от неожиданности и удивления:

— Ваня!

Смех разом прошёл.

— Как же это ты, Ваня? И молчал до сих пор?

Санитар ничего не ответил, только пожал плечами.

Майя принялась торопливо перевязывать ранку. Опенька и Карпухин растерянно смотрели на санитара. К ним подошёл старшина Ухватов.

— Что случилось?

Опенька встал.

— Мозоль у парня…

— Что?

— Мозоль.

Старшина нагнулся и, осмотрев ногу санитара, сказал:

— Ты что же до сих пор не научился портянки крутить?!

— В медсанбат бы его, — вступилась Майя. — Рана-то гнойная, может заражение быть.

— Ерунда, заживёт!

— А все же в медсанбат бы надо, — поддержал Майю Опенька.

Иван Иванович безразлично смотрел на них, ему было все равно — отправят ли его в медсанбат, или оставят на батарее — он на все готов.

— Ладно, — согласился старшина. — Но не в медсанбат, а на кухню, будешь картошку чистить. А ты, Опенька, вот что, предупреди всех разведчиков, чтобы не расходились. Сейчас из хозчасти придёт парикмахер, пострижёт вас, а потом — в баню все. Понял?

— Понял, товарищ старшина!

Ухватов пошёл через двор на огороды: там солдаты второго огневого взвода топили баню. Опенька и Карпухин привели Силка под навес, где сидели теперь разведчики. Санитар держал в руке сапог (сумку он по забывчивости оставил возле Майи), нога его была перевязана бинтами.

Разведчики дружно засмеялись, увидев в таком виде Ивана Ивановича, кто-то спросил:

— Это чем она тебя — сумкой или поленом?

— Мы вот шутили, а человек, можно сказать, и в самом деле подвиг совершил, — сказал Опенька, и голосом, и выражением лица давая понять, что говорит вполне серьёзно. — Оказывается, такую мозоль натёр на ноге, ай да ну, и молчал.

— А кто виноват?

— Кто бы ни был виноват, а человек молчал, терпел и с поля боя не ушёл. Ради нас же.

Карпухин, стоявший у входа под навес, неожиданно крикнул:

— Воздух!..

Разведчики смолкли, и в тишине отчётливо послышались звуки моторов. Карпухин вышел из-под навеса и стал смотреть в небо. Все с напряжением следили за ним и ждали, что он скажет.

— Наши.

Снова задвигались под навесом разведчики: кто-то принялся дописывать неоконченное письмо родным, кто-то просил химический карандаш, чтобы написать адрес на треугольнике; некоторые лежали молча, думая о своём самом сокровенном, чему, может быть, никогда не суждено свершиться; но большинство бойцов вели оживлённый разговор, вспоминая разные истории из боевой жизни, смешные и не смешные, остряки сыпали анекдоты — в общем, так или иначе, всем было весело, у всех было хорошее, приподнятое настроение. Трудности позади, а впереди — отдых, пусть двух-трехмесячный, но отдых. А что будет потом — бои, бои?.. Но это будет потом, и когда придёт — встретят, переживут, вынесут, и сейчас об этом «потом» никто не думал. Но оживлённо и весело было не только потому, что уходили на отдых — на батарее появилась женщина, и это событие вызвало разные толки среди бойцов. Никто ничего по-настоящему не знал, но догадок было много. Кто-то сказал, что она жена какого-то погибшего командира танковой роты, бывшего друга Ануприенко, и что у капитана будто бы даже есть её фотография с надписью. И ещё один вопрос волновал бойцов: останется ли она на батарее? Отвечали на него тоже по-разному. Щербаков хмурил брови, он был явно недоволен и считал, что женщина на батарее не к добру. Ничего хорошего от этого не будет.