Остров проклятых - Лихэйн Деннис - Страница 20

— Ясно.

— А еще он был поджигатель.

Чак смотрел в глаза напарнику, пытаясь осмыслить эту информацию.

— То есть…

— Эндрю Лэддис зажег спичку, которая вызвала пожар…

— Господи.

— …в котором погибла моя жена.

8

Тедди прошел до конца перехода и, высунув голову из-под крыши, подставил лицо под дождь. Секунду назад в этой пелене блеснул ее силуэт и тут же растворился, стоило Тедди к нему прикоснуться.

В то утро она не хотела, чтобы он уходил на работу. В последний год своей жизни она стала необъяснимо капризной, склонной к бессоннице, награждавшей ее тремором и дурманом. После того как прозвенел будильник, она пощекотала его и предложила закрыть ставни, дабы отгородиться от внешнего мира и не вылезать из постели. Обнимая Тедди, она стискивала его чересчур крепко и чересчур долго, ее косточки впивались ему в шею.

Она к нему прильнула, когда он принимал душ, но он уже спешил, уже опаздывал и ко всему прочему, как частенько бывало в последнее время, страдал от похмелья. В мозгу одновременно помутнело и покалывало. Ее прижавшееся тело казалось наждачной бумагой. А струя душа — градом шарикоподшипников.

— Останься, — просила она. — Один денек. Что от этого изменится?

Он вымучил улыбку и осторожно убрал ее с дороги, чтобы взять кусок мыла.

— Детка, я не могу.

— Почему? — Ее рука оказалась у него между ног. — Дай мне мыло. Я тебя помою. — Ее ладошка скользнула под мошонку, зубки покусывали его грудь.

Он не стал ее отпихивать. Просто взял за плечи и тихонько отодвинул от себя.

— Ну все, — сказал он. — Мне правда надо идти.

Она рассмеялась и снова попробовала к нему прижаться, но в ее глазах светилось отчаянное желание. Быть счастливой. Быть не одной. И вернуть старые времена, когда он еще не работал так много, не пил так много, и все это изменилось, когда однажды она проснулась и увидела, что мир слишком ярок, слишком громок, слишком холоден.

— Ладно, ладно. — Она немного отстранилась, чтобы он мог видеть ее лицо, так как от горячих струй, барабанивших по его плечам, вокруг нее клубился пар. — Я уступаю. Не целый день, милый. Не целый день. Один час. Ты опоздаешь на один час.

— Я уже…

— Один час, — повторила она, гладя его мыльной ладонью. — Один час, а потом можешь идти. Я хочу, чтобы ты в меня вошел. — Она привстала на цыпочки, чтобы поцеловать его.

Он чмокнул ее в губы и сказал:

— Детка, я не могу. — И повернулся к струе воды.

— А вдруг они опять тебя пошлют? — спросила она.

— Куда?

— Воевать.

— Эти пигмеи? Детка, война закончится раньше, чем я успею зашнуровать ботинки.

— Не знаю, — сказала она. — Зачем мы вообще туда полезли? Сам посуди…

— Затем, что Корейская народная армия получила оружие не из воздуха, детка. Они получили его от Сталина. Мы должны показать, что усвоили урок Мюнхена. Мы должны были остановить Гитлера еще тогда, а теперь мы остановим Сталина и Мао. В Корее.

— И ты полетишь.

— Если меня призовут? А куда я денусь. Но не призовут, детка.

— Почем ты знаешь?

Он молча намыливал голову шампунем.

— Ты когда-нибудь задумывался, почему они нас так ненавидят? Коммунисты? — спросила она. — Почему они не оставят нас в покое? Скоро мир взлетит на воздух, а ради чего, спрашивается?

— Не взлетит.

— Взлетит. Почитай газеты…

— А ты не читай.

Он промыл волосы, она прижалась лицом к его спине, ее руки гуляли внизу его живота.

— Я вспомнила, как в первый раз увидела тебя в «Роще». Ты был в форме.

Вот чего Тедди не выносил. Экскурсы в Прошлое. Она не могла принять настоящее, принять их такими, какие они есть, с бородавками и всем прочим, и поэтому петлистыми дорожками возвращалась назад, чтобы согреть душу.

— Ты был такой красивый. Линда Кокс сказала: «Я первая его увидела». И знаешь, что я ей на это ответила?

— Детка, я опаздываю.

— Вот этого я ей точно не говорила. Я сказала: «Линда, может, ты его и первая увидела, зато я его увижу последняя». Вблизи ты ей показался злюкой. А я ей: «Дорогая, ты его глаза видела? В них нет ни капли злости».

Тедди выключил воду, развернулся и увидел, что его жена успела выпачкаться. Здесь и там островки мыльной пены.

— Может, снова включить?

Она помотала головой.

Обернув чресла полотенцем, он брился над раковиной, а Долорес, прислонясь к стене, наблюдала за ним, и мыльная пена высыхала на ее теле белыми островками.

— Почему бы тебе не вытереться и не надеть халат? — спросил он.

— Уже ничего не осталось, — отозвалась она.

— Еще как осталось. Вся как будто в белых пиявках.

— Это не мыльная пена.

— А что ж тогда?

— «Кокосовая роща». Забыл? Сгорела до основания, у тебя на глазах.

— Да, детка, я слышал.

— У тебя на глазах, — выпевала она, чтобы как-то развеять атмосферу. — У тебя на глазах.

У нее всегда был прелестный голос. Когда он вернулся с войны, они раскошелились на одну ночь в отеле «Паркер хаус» и, после того как занялись любовью, он впервые услышал, как она поет. Мотивчик «Buffalo Gir1s» [6] проникал из ванной вместе с паром, просачивавшимся из-под двери.

— Эй, — окликнула она его после паузы.

— Что? — Он поймал в зеркале отражение ее левого бока с практически высохшей мыльной пеной. Чем-то это его не устраивало, что-то здесь было не так, хотя он не мог понять, что именно.

— У тебя кто-нибудь есть?

— Что?

— Другая женщина?

— Что за бред? Я работаю, Долорес.

— Я трогаю твой хуй…

— Не произноси этого слова. Мать честная.

— …а у тебя даже не встает.

— Долорес. — Он развернулся к ней. — Ты говорила о бомбах. О конце света.

Она пожала плечами, словно эти слова не имели никакого отношения к их разговору. Она уперла стопу в стенку и пальцем вытерла с ляжки капли воды.

— Ты меня больше не ебешь.

— Долорес, я серьезно. Не произноси таких слов в этом доме.

— Из чего следует, что ты ебешь другую.

— Никого я не ебу, и перестань употреблять это слово, слышишь!

— Какое слово? — Она положила ладонь на темный лобок. — Ебать?

— Да.

Он упреждающе поднял одну руку, а второй продолжил бриться.

— Значит, это плохое слово?

— Ты сама знаешь.

Он вел лезвием вверх по горлу, подскребывая напененную щетину.

— А какое тогда хорошее?

— А?

Он обмакнул бритву и слегка встряхнул.

— Какое слово, если говорить о моей анатомии, не заставит тебя показывать мне кулак?

— Я не показывал тебе кулак.

— Только что.

Покончив с горлом, он вытер лезвие салфеткой и приготовился брить левую щеку от виска.

— Нет, детка. Ничего подобного. — Он поймал в зеркале ее левый глаз.

— Что тут скажешь? — Она провела одной рукой по верхним волосам, а другой по нижним. — То есть ее можно лизать, ее можно целовать, ее можно трахать. Можно смотреть, как из нее выходит новорожденный. Но нельзя ее называть?

— Долорес…

— Пизда.

Дернувшееся лезвие вошло под кожу чуть не до кости. У него мгновенно расширились зрачки, а левую половину лица охватил пожар. А когда в открытую рану попал крем для бритья, его мозг прошили десятки игл, и кровь, смешавшись с белой пеной, хлынула в раковину.

Она протянула ему полотенце, но он ее оттолкнул, всасывая воздух сквозь стиснутые зубы и чувствуя, как боль застилает глаза и выжигает мозг. Ему хотелось расплакаться. Не от боли. Не от похмелья. А оттого, что он не понимал, что происходит с его женой, с той девушкой, с которой он когда-то танцевал в «Кокосовой роще». Он не понимал, куда катится она и куда катится этот мир с его маленькими грязными войнами и вспышками пламенной ненависти, с его шпионами в Вашингтоне и Голливуде, противогазами в школах и бомбоубежищами в подвалах домов. И все это было как-то связано между собой — его жена, этот мир, его алкоголизм, его участие в войне с искренней верой в то, что она положит всему этому конец…