Рико, Оскар и тени темнее темного - Штайнхефель Андреас - Страница 5

— Ну не реви же! Я вовсе не…

— И между прочим, я знаю, что такое «простое число»! — выкрикнул я.

Это было, наверно, единственное, что я в тот момент еще помнил из-за волнения. В ответ мальчик совсем ничего не сказал. Он смотрел вниз на свои сандалии. Потом снова поднял взгляд. Губы у него стали очень тонкими. Он протянул руку. Она была такая маленькая, что в моей руке поместилось бы две таких.

— Меня зовут Оскар, — сказал он. — И я хочу искренне попросить у тебя прощения. Не надо было над тобой смеяться. Это было высокомерно.

Последнее слово сбило меня с толку, но про извинение я понял.

Когда кто-то просит прощения, нужно быть с ним поласковее. Вот если человек притворяется, тогда спокойно можно разозлиться, но извинения Оскара были искренними. Он же так и сказал.

— Меня зовут Рико, — сказал я и встряхнул его руку. — Мой отец был итальянцем.

— Он умер?

— Ну да. Иначе я бы не сказал «был».

Вемайер говорил, что одна из моих сильных сторон при написании сочинений — это глаголы: прошлое, настоящее и будущее время и предполагательное покло… нет, наклонение.

— Мне жаль. А как он умер?

Я не ответил. Я еще никогда никому не рассказывал про то, как умер папа. Это никого не касается. Это очень печальная история. Я втянул воздух носом, посмотрел через забор на площадку и попытался подумать о чем-нибудь другом. Например, не закопаны ли там тоже лопатки, формочки, сита и так далее, и если да, то сколько и какого они цвета. Их там наверняка сотни. Если бы я все их выкопал, мама могла бы продать их с аукциона на «И-бэе», вместе со своими сумочками.

Оскар немного помялся, когда заметил, что я ничего больше не скажу. Наконец он кивнул и сказал:

— Мне пора домой.

— Мне тоже. А то масло тает.

Я поднял хозяйственную сумку повыше. А потом сказал — потому что у Оскара в его странных шмотках был такой аккуратный вид, прямо как у детей, которым все время дают только овощи, фрукты и мюсли без сахара из магазина биопродуктов:

— У нас масло закончилось, потому что на обед сегодня были рыбные палочки с кровавой кашей.

Я пошел и решил ни разочка не оглядываться. Чтоб только Оскар не догадался, что он мне ужасно понравился — вместе со своим мотоциклетным шлемом и чудовищными зубами. Но потом я все-таки обернулся и увидел, как он уходит по Диффенбахштрассе в другую сторону. Издали он был похож на очень маленького ребенка с очень большой синей головой.

Только когда я снова пришел домой, убрал масло в холодильник и начал отскребать лед в морозильнике, мне пришло в голову, что я даже не спросил Оскара, что же он тут у нас искал, совершенно один. Или что означает маленький ярко-красный самолет на его рубашке. И почему он надел мотоциклетный шлем, хотя шел пешком.

Локоны у фрау Далинг получились очень красивыми. Она впустила меня в квартиру, и я сунул ей в руки соленые палочки. Через открытую дверь гостиной в прихожую падал красно-золотой вечерний свет. У фрау Далинг повсюду на стенах висят маленькие картинки в пластиковых рамках, большей частью на них нарисованы маленькие дети с очень большими глазами, которые стоят перед Эйфелевой башней или на мосту в Венеции. Есть еще картины со всякими клоунами, из которых половина рыдает. Довольно безвкусно.

— Мне что-то не очень хорошо, солнышко, — сказала фрау Далинг и закрыла дверь квартиры. — У меня сегодня такое серое чувство.

Я чуть не взвизгнул от восторга. Серое чувство означает, что мы не будем смотреть фильм про любовь. Я ничего против таких фильмов не имею, но иногда они меня немного нервируют. Нет ни одного фильма про любовь необычно одаренных людей, как будто им и влюбиться-то не в кого. Ладно, есть Форрест Гамп, но у этого фильма несчастливый конец, и к тому же Форрест мне не очень нравится, он ужасно назойливый и прожорливый.

Фрау Далинг положила руку мне на плечо и проводила в гостиную. Я, конечно, не настолько глуп, чтобы заблудиться в ее маленькой квартире, но я ничего не сказал. Она всегда сильно страдает от серого чувства, так что надо проявить хоть чуточку понимания.

— Ты выяснил, чья была макаронина? Фитцке?

— Не-е-е.

Я не стал ей рассказывать, что этот идиот просто поглотил вполне хорошую макаронину-находку. Я расположился на диване и незаметно посмотрел на стол. На нем стояла тарелка с кусочками хлеба, намазанными печеночным паштетом, огурчиками и поделенными пополам помидорами. В животе у меня заурчало. У фрау Далинг получаются лучшие ленивчики в мире.

— Ну, раз это был не Фитцке, — размышляла она, — тогда, наверно, кто-то из Кесслеровских сорванцов. Нет. Кесслеры уехали в отпуск. Еще вчера. И Рунге-Блавецки тоже.

Про Кесслеров уже рассказывали и по телевизору, и в газетах, и вообще везде. Они — сенсация, потому что фрау Кесслер дважды родила близнецов, и притом в течение одного года — двух мальчиков в январе и двух девочек в декабре. Так что между двойными днями рождения еле-еле успевают втиснуться Рождество и Новый год. Недешево все это обходится, всегда говорит герр Кесслер, при этом очень гордо ухмыляясь. Два раза по паре близнецов, пусть кто-нибудь попробует повторить такое. Близнецам по шесть и семь лет. Фрау Далинг ненавидит их, словно чуму, и называет горлодерами.

Фрау Далинг поставила соленые палочки в стакан, а его — на стол рядом с ленивчиками. Потом включила телевизор. Перед фильмом мы всегда смотрим новости: сначала берлинское «Вечернее обозрение», потом новости по первому каналу. Фрау Далинг по уши влюблена в одного диктора из «Вечернего обозрения». У него глаза коричневые, как у плюшевого медвежонка, зовут его Ульф Браушер, и фрау Далинг считает, что он потрясающий. Недавно она снова заходила к маме «принять но глоточку» и сказала, что считает его чертовски сексуальным.

Сегодня красивые коричневые глаза Ульфа Браушера смотрели очень серьезно, потому что в «Вечернем обозрении» речь шла, естественно, о Мистере 2000 и освобожденном ребенке из Лихтенберга. Его родители не захотели давать интервью, поэтому показывали только фотографии других детей, которые каждый житель Берлина давно уже выучил наизусть по газетам и ящику, два мальчика и две девочки, все не старше семи лет. На фотографиях они улыбаются, даже маленькая София из Темпельхофа. Дети вообще-то всегда выглядят симпатичными, даже когда они страшненькие, но маленькая София — исключение. Ее всем известная фотография не очень четкая, но даже на ней видно, как близко посажены у Софии глаза, а лицо совершенно плоское, как луна. Губы тонкие и почти такие же бесцветные, как тонкие брови, белокурые волосы слипшимися прядями свисают на плечи, а одета она в какую-то помятую темно-розовую футболку, к тому же обляпанную — с большим красным пятном от клубничного соуса или чего-то в этом роде. Над теми, кто так выглядит, в школе очень любят насмехаться и издеваться. София была второй жертвой похищения Мистера 2000, и мне ее жалко больше всех. Я знаю, каково это — когда другие все время над тобой издеваются, потому что ты не такой, как все.

Ульф Браушер объявил, что следов похитителя обнаружить все еще не удалось, и стал рассказывать дальше про политику. Фрау Далинг рядом со мной фыркнула.

— Вот если бы у меня был адрес этого парня!

— Ульфа Браушера?

Его имя я смог запомнить, потому что его часто высвечивают внизу на экране. Хотя вообще-то память у меня довольно-таки дырявая, и дырки эти довольно большие.

— Не-е-е, АЛЬДИ-похитителя.

Фрау Далинг засунула в рот половинку помидора.

— Я бы с большим удовольствием лично послала ему приглашение забрать кого-нибудь из Кесслеровских безобразников. Для родителей это было бы страшно только наполовину, уж поверь. В любом случае у них остался бы в резерве еще один ребенок, который выглядит точно так же.