Пусть танцуют белые медведи - Старк Ульф - Страница 25

— Простите, — сказал я.

— Ладно уж, — пробурчал Торстенсон.

Он похлопал меня по плечу и дружелюбно улыбнулся.

Я ничего не мог понять! У них что, телефон сломался?

— Пойдем, — сказал Торстенсон. — Пойдем, мы тебе что-то покажем.

Он взял меня под руку и повел к двери в подвал. Что это они удумали? Мама молча шла следом, она накинула на плечи плащ, поскольку там внизу было очень сыро.

— Ну, что скажешь? — спросил Торстенсон.

Я рассматривал тонкую белую раму, узкие сверкающие ободья колес, переключатель скоростей и обтянутый пленкой выгнутый руль, черное узкое седло и педали, которые, казалось, только и ждали толчка, чтобы закрутиться. Это был «Мотобекан» — гоночный велосипед, о котором я мечтал почти каждый вечер в своей комнате на Энскедевэген.

Что он делает в подвале у Торстенсона?

— Это твой, — сказал Торстенсон.

— Вы же еще ничего знаете!

У меня не было слов.

— Да уж знаем, — вздохнула мама.

— Нет!

— Просто тебе нужно сейчас несколько дней отдохнуть, — сказал Торстенсон. — И ни о чем не думать. Только отдыхать и наслаждаться жизнью. Может, хочешь проехаться, испробовать его?

— Но… — начал я.

— И хватит об этом, — отрезал Торстенсон. — Ты перезанимался. В этом все дело. Мне очень жаль, Лассе. Я переусердствовал. И слишком торопил события.

— Но вы не понимаете! Я сделал это нарочно.

— Еще как понимаем! — мягко возразил Торстенсон. — А теперь тебе пора в постель. Денек был долгий.

Мама пошла за мной наверх.

Она налила горячущую ванну. Я нырнул в нее и почувствовал, как вместе с теплом наваливалась усталость. Мама намылила меня, как в детстве. Она вымыла мне волосы, затем ополоснула всего душем.

Потом закутала меня хорошенько.

И еще немного посидела, держа меня за руку.

— А теперь тебе надо как следует выспаться, — прошептала она. — Слышишь?

— Ага, — сказал я и сжал ее руку крепко-крепко, чтобы она поняла, как я ее люблю, и что мне грустно, что все так вышло.

Часы с Микки-Маусом показывали четыре часа. Теперь-то точно все спят.

Пора!

Я сбросил с себя одеяло и в темноте проковылял к шкафу. Я не стал включать люстру. Мне достаточно было слабого сияния, исходившего от глобуса на столе.

В шкафу аккуратными рядами висели все мои обновки.

Но я принялся искать пластиковый пакет, который засунул далеко в угол. В нем лежали мои старые шмотки. Я вытащил черные залатанные джинсы, старую футболку с Элвисом, свитер, который бабушка подарила мне на Рождество, и джинсовую куртку со значком «WASP», который мне дал Пень.

Странно было снова облачаться во все это. Будто на маскараде. Я уже свыкся со своим новым пижонским видком, привык к дорогим мягким пуловерам, рубашкам и очкам.

Я натянул мои старые вытертые кроссовки.

Готово!

Я оглядел себя в зеркало и едва устоял на ногах. Неужели это я? Тип в зеркале, казалось, в любой момент способен заехать метким ударом каратиста вам по носу!

Я сунул в пакет будильник и магнитофон, осторожно выбрался из комнаты и прокрался вниз по лестнице. Нога все еще побаливала.

Спустившись, я не удержался и заглянул в спальню мамы и Торстенсона. Мама всегда оставляла зажженной лампу, когда спала. Отец этого не любил. Он лучше спал, когда мама была на дежурстве. Но Торстенсон, похоже, засыпал без труда. Он сопел, словно сосунок, у мамы под боком.

Я посмотрел на маму в последний раз и закрыл дверь.

Я пробрался на кухню. Достал магнитофон из пакета и поставил на стол. Пусть побудет у них какое-то время. Может, Лолло буде записывать на нем свои польские мелодии. Я отыскал салфетку в одном из кухонных шкафов, написал на ней: «Включите магнитофон», — и положил ее рядом с кассетником.

Они найдут ее утром.

Торстенсон обычно встает первым. С утра пораньше он в халате бегает к почтовому ящику за газетой. А потом усаживается за стол и пожирает глазами новости. Вот тогда он и заметит эту записку и позовет маму, которая еще будет нежиться в кровати, потому что ей не надо торопиться на работу в больницу. Они нажмут кнопку и услышат мой голос, и он скажет им все, что я наговорил, пока они думали, будто я сплю.

— «Я перебираюсь к папе, — услышат они. — Когда вы будете это слушать, я уже буду там. Это не причуда. Я все хорошо обдумал и действительно этого хочу. Так что это не блажь, от которой вы могли бы меня отговорить. Просто я могу быть только таким, какой я есть. А каким — я должен понять сам. До встречи!»

Вот так. Лучше я объяснить не могу.

А когда они дослушают, то могут включить запись Элвиса, она идет следом на кассете. Но вряд ли они станут его слушать. Впрочем, я вообще не могу представить, что они станут делать.

На улице было еще темно. Я свернул на Туссметевэген и не встретил ни души. Не спали только несколько ранних пташек на длинной живой изгороди напротив дома престарелых. Они зачирикали, когда я, прихрамывая на больную ногу, проковылял мимо.

Ночной туман все еще висел в воздухе, и от него мои щеки стали влажными. Я не торопился. Пусть эта прогулка длится столько, сколько нужно. Как-никак это самая важная прогулка в моей жизни.

Я вдохнул свежий воздух, свернул налево у магазина и пошел вниз по Энскедевэген под чередой блестящих уличных фонарей, мимо старого клуба на холме у спортплощадки.

Вскоре я добрался до хорошо знакомого кирпичного дома.

Я поднялся по ступеням и вставил ключ в замочную скважину.

Дверь заскрипела, когда я открывал ее, но папа не проснулся. Уж если он уснет, его пушками не разбудишь! После целого дня, проведенного в морозильнике на бойне, он спал под двумя одеялами, чтобы согреться и не упускать тепло.

Я снял кроссовки и поставил их в прихожей рядом с отцовскими коричневыми ботинками с рваными шнурками.

Пусть еще немного поспит. Я уселся на диван. Захотелось просто посидеть, впитать тот особый запах, который был здесь, и посмотреть на все эти вещи, которые я видел столько раз, что почти перестал замечать.

Папа приволок назад с чердака старый телевизор. Решил вернуть его на прежнее место. Но он даже не подключил его.

Я свернулся на диване и стал смотреть на серый экран. А солнце меж тем медленно поднималось над нижним краем окна. Хорошо было так сидеть и наблюдать, как, по мере того как все ярче светит солнце, постепенно, словно на мгновенной фотографии, проступает на экране мое собственное отражение.

Теперь пора.

Я отправился на кухню и сварил кофе. Потом сделал пару бутербродов и не поскупился: положил на каждый по толстому ломтю сыра. Мама обычно ворчала на отца, что у него сыр толще, чем хлеб.

Я отнес все это на желтом подносе в гостиную вместе с вертящимся подсвечником с ангелами, который углядел на полке в кухне. Я поставил все на журнальный столик и зажег свечи. Ангелы со звоном закружились в хороводе. Тихий ангельский перезвон вряд ли бы разбудил отца. Тут нужны более сильные средства. Подошла бы та польская мелодия, которой Лолло подняла с кровати маму, но в доме были только американские записи. Ладно, пусть так.

Я поставил «Return to sender» на проигрыватель и прибавил громкости, чтобы наверняка разбудить отца.

— Ну и ну!

В рассветных сумерках вдруг возник моргающий папа. На нем была старая майка и длинные кальсоны с надписью «ПОКОЙ» на заднице. Волосы торчали в разные стороны, как всегда, когда он просыпался. Но я редко видел его таким озадаченным.

Папа таращился на дымящуюся чашку кофе на блюдце с цветами, бутерброды с сыром и карусель с ангелами так, словно не верил, что они настоящие. Может, решил, что это розыгрыш.

— Едрена канарейка! — пробормотал он, оглядываясь по сторонам.

Я спрятался в своей бывшей комнате, так что меня он не видел, и подсматривал в щель в двери. У меня щекотало в желудке, как в тот раз, когда мы с мамой катались на «Хали-гали».