Скажи, Красная Шапочка - Ханика Беате Тереза - Страница 21

Кот подмигивает мне, потом встряхивается, от его шкуры разлетается пыль, а я начинаю реветь.

Воскресенье

Мы были счастливы. Я начала ходить по пятницам на уроки музыки.

Возвращаясь оттуда, я шла не торопясь, хотя всего-то и нужно было перейти улицу, а там меня уже ждали бабушка и дедушка.

Бабушкины волосы отрастали, ей больше не надо было носить платок, и дедушка говорил, что это моя заслуга. На ее щеки вновь вернулся румянец, но глаза смотрели пусто, мимо меня. Мы больше не сидели на полу в кухне и не разговаривали, а ее прикосновения были деревянными. Когда я приходила после музыки, она открывала дверь. На столе в гостиной стояло ванильное мороженое, которое медленно таяло в стеклянной вазочке, я перемешивала его ложкой, получалась похожая на кашу масса, и бабушка говорила, ешь, пока он не пришел.

Когда дедушка приходил домой, я пряталась за диваном. Он считал, что это такая игра, игра, которая мне нравится. Ради меня он делал вид, что никак не может найти свою внучку. Он обыскивал квартиру, комнату за комнатой, хотя знал, что я прячусь за диваном, другого места быть не могло, я всегда ждала за диваном. Он бегал по квартире.

Где моя Мальвиночка, — говорил он, где она?

Он начинал с прихожей, проходил на кухню, заглядывал в буфет, гремел кастрюлями, а в спальне искал в шкафу и за занавесками. Дедушка действовал не торопясь, но игру не затягивал и находил меня задолго до того, как кто-нибудь приходил меня забрать. Папа, Пауль или Анна. Мама, само собой, никогда здесь не появлялась, а остальные всегда приходили слишком поздно.

Поискав во всех комнатах, дедушка приходил в гостиную, я видела, как его коричневые тапки шаркают по ковру. Сначала он смотрел за креслом, но меня и там не было. Он открывал окно и говорил: неужели моя Мальвиночка улетела?

Потом вставал на колени перед кушеткой, медленно, из-за больных коленей, суставы издавали странные звуки, и он тихонько вздыхал, чтобы я понимала, сколько сил у него отнимают наши игры. Он заглядывал в щель под диваном, там было темно и пыльно, потому что бабушке стало трудно наклоняться во время уборки. «Пылевые мышки» — так она называла пушистые круглые комки, в которые скатывалась пыль. Подождав, пока глаза привыкнут к темноте, дедушка говорил: ах, я что-то вижу! что же это такое? Наверно, моя маленькая Мальвиночка.

На этом игра заканчивалась, и я перелезала через спинку кушетки, маленькую Мальвину я оставляла за диваном, она тихонько лежала между пылевых мышек, ей удавалось повернуть время вспять, она снова могла сидеть с бабушкой на полу в кухне, рассказывать истории и, смеясь, висеть вниз головой на драконовой горке.

Другая Мальвина перелезала через спинку и шла за дедушкой в ванную, в маленькую комнатку с зеленым кафелем на стенах, где всегда пахло чистящим средством и пеной для ванны. Дедушка включал бойлер, некоторое время он нагревался, другая Мальвина вставала на коврик перед ванной, смотрела, как пробегают огоньки газа в бойлере, и вскоре в ванну начинала журча течь вода.

Пена для ванны пенилась, а дедушка смеялся.

Это пена для красоты, всегда говорил он, добавляя в воду все больше и больше этой похожей на сироп медово-коричневой жидкости. Я пену терпеть не могла, ее запах вызывал во мне тошноту, волнами расходящуюся в животе, пена пахла старым мужским одеколоном, мужчины часто пахнут так по воскресеньям, когда приходят в церковь, становятся на колени, а ты стоишь сзади и видишь их реденькие тусклые волосы. Я ненавидела этот запах. Ненавидела ванну, ненавидела, что я никогда не произнесла ни слова, никогда не осмеливалась ничего сказать. Я ненавидела, что я так боялась его, что молча снимала с себя одежду, складывала ее на стиральную машину и залезала к нему в ванну.

В ванне мне было не видно, что он делает, я только чувствовала костлявое тело под шапками пены, ему нравилась пена, он чувствовал себя в безопасности, его руки скользили в воде, как гибкие, гладкие рыбины, они затаскивали меня к себе на колени, он становился счастлив, когда я сидела у него на коленях, опираясь спиной о его грудь.

Если я счастлив, бабушка тоже счастлива, — говорил он, ты делаешь бабушку очень, очень счастливой.

Мы сидели в ванной, пока пена полностью не опадала, потом он завертывал меня в синий халат и отпускал. Когда приходил папа с Паулем или Анной, я была уже сухой и одетой, бабушка сушила мне волосы феном, на кухне, она включала фен так сильно, что шее было больно, но я не говорила ни слова. Я стискивала зубы, я хотела, чтобы бабушка была счастлива, хотела, чтобы рак не съедал ее изнутри. Только это и было важно.

Первое воскресенье, когда я не жду Пауля. Место на ограде остается пустым. Я смотрю из окна на улицу. Я вижу, как сижу там, мои волосы блестят на солнце и даже немножко отливают рыжим. Мне приходится сидеть на руках, иначе попа замерзает на холодных камнях, кожей рук я чувствую их шершавость.

Пронзительно-желтый «Смарт» Пауля заворачивает на нашу улицу, вот сейчас брат подхватит меня и закружит. Ты слишком мало ешь, — скажет он и обхватит своими большими руками мои запястья.

Что ты тут торчишь, — говорит Анна.

Она накрывает стол к обеду. Она все еще злится из-за синяков на голени и нарочно громко гремит тарелками. Я растворяюсь в пространстве за окном, странное ощущение, я куда-то ускользаю, уплываю, а здесь, у окна, остается моя пустая оболочка, прислонившаяся к подоконнику.

Эй, — говорит Анна, лучше помоги мне.

Пауль паркует «Смарт» перед нашей калиткой, видно, что у него хорошее настроение, не похоже, чтобы он по мне скучал. Он даже не замечает, что я не встречаю его. Он упруго бежит по садовой дорожке, он всегда так бегает, двигая руками, как хороший бегун, который тренируется для марафона.

Я отворачиваюсь от окна, скоро все соберутся, я поскорей возвращаюсь в свою пустую оболочку, от этого болит голова и сильно бьется сердце. Я размышляю, возможно ли такое — не вернуться обратно в свою оболочку.

Может быть, другие этого даже и не заметят, они привяжут к моим рукам и ногам шнуры, как марионетке, и усадят на стул, это было бы очень удобно, потому что я смогла бы летать везде, по всему миру. Не надо будет заботиться о своем теле, от него все равно одни только неприятности. Анна пихает меня, сует в руки вилки и ножи.

Эй, — кричит она, Земля вызывает Мальвину! Господи, как же с тобой трудно! Возьми себя в руки, сегодня Пасха, не обязательно всем знать, что ты кое по кому страдаешь.

Ни по кому я не страдаю! — огрызаюсь я, хотя сама в точности не уверена.

Из осторожности я стараюсь пореже вспоминать о Мухе, я засунула его в ящичек для несделанных дел, которые и не собираюсь делать, и крепко заперла. Дедушка тоже там, внутри этого ящичка. Я знаю, что это несправедливо, но в моем сердце нет бесконечного числа ящичков, и я думаю, Муха с дедушкой смогут как-то ужиться, хотя чаще всего они ведут себя весьма беспокойно, особенно дедушка, он колотит в дверь, кажется, она как раз за моей головой, и этот стук я слышу все время, днем он тихий, но по ночам его уже сейчас очень хорошо слышно, так что я не могу больше спать, просыпаюсь от его криков и стука кулаков. Мне даже немножко жаль Муху. Он наверняка глаз не может сомкнуть из-за всего этого шума.

В полном молчании Анна и я вместе накрываем на стол, потом мама приносит еду, и все садятся, папа и Пауль тоже. Пауль подмигивает мне, а я смотрю на него недружелюбно, я — инородное тело в моей семье, что-то вроде камешка, который попал в ботинок и натирает ногу.

Что с тобой? — спрашивает Пауль, снова подмигивая.

Да не обращай на нее внимания, — говорит Анна, она уже несколько дней совершенно невыносима. С тех пор как ее ухажер тут поблизости появился.

Под столом я пытаюсь пнуть Анну ногой, изо всех сил.

Вот видите, — вопит она, девчонка совсем сбесилась!

Папа сурово смотрит на нас. Он терпеть не может, когда за едой ссорятся, он хочет, чтобы все было тихо и мирно, особенно на Пасху, когда все собрались вместе и мама в виде исключения не жалуется на мигрень.