Тень - Колбергс Андрис Леонидович - Страница 37

— Послушай, а может быть, в том, что с тобой происходит, виноват не столько ты, сколько наследственность?

— Впервые слышу, что среди твоей или маминой родни были ущербные.

— Значит, ты мне не поверил.

— В ту чепуху, что ты нагородил в прошлый раз? Конечно, не поверил. Просто мама придумала эту версию, тебя жалеючи! Она не надеялась, что я стану порядочным человеком, и хотела избавить тебя от лишних переживаний. Бедная ма, все-таки у нее было доброе сердце! И как она нас с тобой любила! Почему я этого не ценил!

— Ты не Вазов-Войский. Мне, конечно, не все равно, как устроится твоя жизнь, ведь я тебя воспитал, но ты не мой сын.

— Отец!

— Ты знал мать так же хорошо, как и я. Она не могла солгать. Она до последней минуты надеялась, что ты возьмешь себя в руки.

— И все-таки абсурд, я в это не верю.

— Верить или не верить — твое дело. Я в принципе считаю, что мы разные люди, понимаешь… Мне было трудно решиться на этот шаг. Каким бы ты ни был. Ведь надежда всегда оставалась. Теперь я старый, одинокий человек. И к тому же ты начинаешь исправляться.

— Отец, я…

— Как бы то ни было, мать говорила правду. Когда она забеременела, врачи не советовали ей рожать. Говорили, что это для нее опасно, что ребенок будет болезненным и мы с ним намучаемся, что она будет несчастна. И все-таки она рискнула из-за меня, зная, как я хочу ребенка. Это было самопожертвование. Родился мальчик… Никогда — ни до, ни после — я не видел ее такой счастливой. И вдруг, на третий или четвертый день, она стала меня уговаривать усыновить еще одного ребенка. Я был удивлен, не мог понять зачем, а она все рассказывала и рассказывала, какой это здоровый и подвижный мальчуган, что его мать, совсем молоденькая деваха, наверное, от него откажется, и как здорово было бы, если бы оба мальчика росли вместе. А я как топором отрубил: «Нет!» Боялся, что тот, второй, окажется умнее и сильнее, чем мой кровный. Теперь я понимаю, что с нашим сыном, видимо, произошло неминуемое и она без моего ведома усыновила другого.

— Это абсурд, то, что ты говоришь, отец! Нельзя так просто похоронить или усыновить. И еще без твоего согласия! Абсурд, отец!

— Не называй меня отцом, мне больно. Я сто раз об этом думал. Ты никогда не болел. Почти никогда, во всяком случае ничем серьезным. Такое здоровье, как у тебя, только поискать. Она рассказала бы мне все подробно, но не успела… Она никогда мне не лгала…

Телефонистка прервала их, оплаченное время кончилось. Виктор выбежал из кабины и сказал, что доплатит, пусть продлят разговор. Но пришлось заказывать заново.

Он запросил срочный. Они проговорили еще пять минут, но ничего нового Виктор не узнал, старик знай молол свое о жене, которая никогда ему не лгала, и чужом ребенке, которого она хотела усыновить.

Повесив трубку, он вышел на улицу оглушенный, в полной растерянности. Об устройстве на работу они так и не поговорили.

Глава одиннадцатая

Старик сидел в плетеном трехногом кресле в самом углу застекленной веранды и при свете, падавшем с двух сторон, листал истрепанный, пожелтевший комплект журналов. На веранде все было таким же старым, как этот старик. Да и весь юрмалский домик, наверное, тоже, просто он выглядел свежее, так как его недавно покрасили. Домик был окружен ухоженным садом, и это говорило о том, что здесь обитают не дачники, а постоянные жильцы; двойная детская коляска на лужайке и доносившееся оттуда веселое щебетание принадлежали внукам или, скорее всего, правнукам.

У дверей веранды с улицы не было ручки, видимо, ее никогда не открывали. Светлая и достаточно просторная, веранда почему-то служила складом старого, но еще пригодного для употребления барахла; здесь хранились и обшарпанные шезлонги с латаной-перелатаной тканью, довоенного выпуска велосипед; огромный, похожий на шкаф, буфет, заваленный какой-то рухлядью; высокий, окованный бронзой ночник; середину занимал большой круглый дубовый стол. Стол был накрыт куском полиэтиленовой пленки, и на нем стояла тарелка с остатками еды, недопитый стакан чая в нейзильберовом подстаканнике, уйма пузырьков с лекарствами и были рассыпаны какие-то таблетки. Однако большую часть стола загромождали газеты, журналы, книги.

Все покрывал толстый слой пыли, ее не вытирали, наверное, несколько лет, и, когда открылась дверь, мириады пылинок поднялись в воздух, словно тут только что выбивали ковры.

Старик, несмотря на преклонный возраст, читал без очков и слышал хорошо; не успел Виктор войти, как он устремил на него заинтересованный взгляд.

— Здрасьте, — пробормотал Виктор.

— Здравствуйте, здравствуйте, — ответил старик, продолжая разглядывать его, как какую-нибудь каракатицу.

— Меня прислала к вам Ранне. Эмма Ранне.

— Милейшая Ранне? — Старик вдруг по-детски захихикал. — Как это любезно с ее стороны! И большое ей спасибо за поздравительную открытку. Получил, получил, изумительная открытка. Садитесь, молодой человек.

Виктор огляделся, но так и не нашел где присесть. На диван, что ли, с крутой спинкой и круглыми валиками по бокам, но диван стоял в противоположном углу, пришлось бы перекликаться через всю веранду.

— Я постою.

— Нет, нет… Садитесь, садитесь. Возьмите шезлонг, один из них еще вполне-вполне. Как поживает милейшая Ранне?

— Работает, — отозвался Виктор, раскладывая шезлонг.

И вот он уже сидел напротив старика, так близко, что мог разглядеть обложку журнала и прочитать, что на ней написано. На переднем плане был пожарник в каске, за ним толпа людей. И текст: «Так гасят зажигательные бомбы: сперва песком, затем водой».

— Еще работает… Кто бы мог подумать! Ну да, она ведь моложе меня! И все там же?

— Да. В больнице. Ночной сиделкой.

— Верно, верно, старого человека к операциям не допускают… И что же она вас прислала, по какому делу?

— Она подумала, что вы мне сможете помочь…

— Нет, молодой человек, я уже давно, давно не практикую. Как вышел на пенсию, так все. Даже инструменты свои раздарил. А инструмент у меня был хороший. Немецкий. Довоенный.

— Мне хирургическая помощь, доктор, не нужна. Но, может, вы припомните… Ранне думает, что это было во время вашего дежурства. Одна девушка отказалась от ребенка… Двадцать пять лет назад. И потом его подменили. Моя фамилия теперь Вазов-Войский.

— Говорите громче, я не слышу…

— Вазов-Войский.

…Женщина пробиралась по длинному холодному коридору больницы. Только халат шелестел в ночной тиши. Дверь в комнату дежурного врача была приоткрыта, он мыл руки, когда увидел крадущуюся вдоль стены и заметил безумный блеск ее глаз. Он испугался, но было поздно, женщина вошла в кабинет, притворила за собой дверь, повернула ключ и предостерегающе прижала палец к губам:

— Тсс!

— Почему вы не в постели, больная? — строго спросил врач, собравшись с духом.

— Тсс! У меня есть брошь с бриллиантами… Почти два карата… Я редко ее ношу, Вазов-Войский не заметит… Она стоит больших денег, вы разбогатеете… И никто никогда не узнает…

Старик шевельнулся, скрипнуло плетеное кресло. Он захлопнул подшивку и бросил на стол — руки у него были еще достаточно сильные.

— Чего же хочет от меня милейшая Ранне?

— Она думает, что вы поможете мне разыскать ту девушку, которая тогда отказалась от ребенка.

— Сколько я их перевидал! Приезжают сюда рожать неизвестно откуда, чтобы потребовать на этом основании комнату. Мы не можем больницу превращать в общежитие, но ведь и на улицу не выбросишь, пытаемся свалить эти хлопоты на исполком… А едва получат крышу над головой, о ребенке больше не вспоминают. Разве порядочные женщины являются невесть откуда?

— Ранне припоминает, что та была здешняя.

— Здешняя. Я и здешних видал. Но скажу вам: не всегда это плохо, когда от ребенка отказываются. Хорошие семьи годами стоят в очереди на усыновление или удочерение. Я ходил со всякими комиссиями по квартирам родителей. Грязные, голодные дети… Хорошо еще, если в тряпье укутаны… Не знаю, как теперь, но тогда лишить родительских прав было почти невозможно. Каких родителей мы должны предпочесть для ребенка, настоящих или приемных? Первым ребенок нужен лишь для того, чтобы оправдать собственную леность и безделье тем, что у них на иждивении малолетний, а вторые хотят воспитать и воспитывают человека!