Тень - Колбергс Андрис Леонидович - Страница 34

Ни одной фотографии она не нашла.

Зайга стала гадать, у кого из ее подруг по техникуму мог сохраниться хотя бы один снимок, чуть не бросилась обзванивать, но вовремя одумалась. Могут начаться пересуды, а это ей совершенно ни к чему. Тут ее осенило поговорить с фотографами из мира прессы. Не многие из них обращаются к спортивной тематике, однако тот, кто взялся за это дело, уж не расстается с ним. Вне всякого сомнения, среди них есть ветераны, снимавшие и Райво Камбернауса в пору его расцвета. Ни один профессионал негативы не выбрасывает, они аккуратно сложены в его личном архиве и дожидаются какого-нибудь круглого юбилея, чтобы еще раз украсить газетные или журнальные полосы, оживляя события минувших лет.

Послушай, Камбернаус, вот что я сделаю! Твой снимок в натуральную величину я повешу на стену! Слышишь ты!

И вдруг она заплакала навзрыд. А Шериф, с чисто собачьей интуицией понимавший душевное состояние хозяйки, ластился к ней и отрывисто повизгивал.

Глава десятая

До тех пор гражданские иски обворованных им людей Виктор воспринимал как нечто абстрактное, исполнительные листы догоняли его уже в исправительной колонии. Из той пустячной суммы, что оставалась после вычета на питание и охрану, переводили по исполнительному листу, а он и в ус не дул, ведь семь рублей, перечисленные в ларек на курево и сахар, никуда не денутся. Остальное перечислялось на личный счет для выдачи в день освобождения, чтобы как-то перебиться первое время. Кто сидел подольше и работал прилежнее, у того набегала вполне приличная сумма. Как ее тратить, обсуждали долго и со смаком. Фантазия подсказывала различные купеческие жесты: битком набитые девочками такси, почетные эскорты и наемные оркестры, в сопровождении которых виновник торжества должен был объявиться в родном захолустье. Но, освободившись, мечтатель приезжал домой поездом, без единой побрякушки, которая хотя бы отдаленно напоминала браслет от часов. Освободиться из заключения значило либо начать новую жизнь, либо взяться за старое — в обоих случаях это было достаточно сложно, а иногда даже весьма нелегко и требовало средств: пусть маленькие, но приятные подарки близким и деньги на пропитание до первой зарплаты, чтобы не обременять домашних. Были, конечно, и другие способы потратить деньги, случалось, вольная пташечка на следующее утро просыпалась с тяжелой головой и без копейки в кармане — свои же дружки-собутыльники обирали до нитки, — но такое бывало не часто: кому охота оглядываться на высокую ограду и зарешеченные окна!

При прочном материальном положении семьи и беспредельной материнской любви Виктору после первых освобождений не приходилось думать ни об одежде, ни о карманных деньгах, не говоря уже о таких само собой разумеющихся вещах, как квартира и пропитание, и, ежемесячно расписываясь в исполнительном листе, он в душе подсмеивался над теми, кто столь неосторожно уставил свои квартиры дорогими вещами, а теперь получает за них копейки. Виктор чувствовал к потерпевшим что-то вроде ненависти; это ведь из-за них он лишился радостей вольной жизни. Успокаивало его только то, что утраченного им не вернуть, не наскрести с помощью его жалких выплат: человеческая жизнь для этого слишком коротка.

Но сейчас он стоял у стола кассира вконец растерянный, тупо уставившись в строку расчетной ведомости, где значилась цифра шестьдесят два. Расписаться рука не подымалась.

Тем временем кассир разыскал конверт с его фамилией, вытряс и пересчитал деньги.

— Шестьдесят два рубля и тридцать копеек.

— Мало…

Кассир пожал плечами. Он привык, что всегда говорят «мало», никто никогда не сказал «много».

— Заработок двести двадцать один рубль. Подоходный налог… За бездетность… В остатке сто восемьдесят четыре и шестьдесят копеек. Минус половина по исполнительному листу… Аванс у вас был выписан тридцать.

— Раньше у меня высчитывали только двадцать пять процентов.

— Верно. Двадцать пять. Но теперь высчитывают в двойном размере. За месяцы, которые вы не платили.

— Ладно, — мрачно проговорил Виктор, взял деньги и вышел из вагончика.

Вокруг вырубки тихо шумели мачтовые сосны.

Пахло смолой.

В сторонке, у лесосклада, парни в брезентовых рукавицах подтягивали трос, чтобы опоясать им концы бревен. Медью блестели на солнце загорелые спины.

Нет, здесь ему делать нечего.

Он пошел в сторону жилых вагончиков. Надо писать заявление об уходе. Жизненный стандарт? Как называется то, что определяет образ жизни отдельных людей? Один, к примеру, знает, что ему вечно вставать в семь утра и втискиваться в трамвай, чтобы не опоздать к пуску конвейера, знает, что отнюдь не всегда его отпуск придется на лето и надо будет довольствоваться поздней осенью или ранней весной. Другой о таких мелочах даже не задумывается, он шагает прямиком к высоким целям, подстегиваемый честолюбивыми замыслами. Третий, вроде него, Виктора, болтается по жизни наобум, в поисках приключений, успокаивая себя, что в запасе у него отцовская квартира, куда возвращаются блудные сыновья, встречаемые слезами радости.

Когда Виктор в последнюю минуту избежал заключения, с которым в душе уже смирился, он бросился прочь из города куда глаза глядят. Одно имя следователя Хария Дауки наводило на него ужас. Он был уверен, что сейчас, сегодня же, самое позднее завтра его опять арестуют. Хоть бы лето продержаться, а осенью будь что будет!

Чтобы запутать следы, он ехал то автостопом, то поездом. Влача жалкое существование и не упуская случая поправить свое финансовое положение любым способом, он наконец очутился в небольшом городке на северо-западе Латвии. На краю рыночной площади стояла цистерна с пивом, ее обступили мужики с пенящимися кружками и весьма глубокомысленными для столь раннего часа взглядами. Конец апреля был необычайно жарким, по радио сообщали, что на юге Италии, Франции и Испании бушуют лесные пожары. Жара расслабляла, да и ночь он провел в стогу сена неспокойно. Не помогли купание в прозрачной речушке с галечным дном и энергичная чистка зубов. Полотенце уже почернело, рубашка липла от грязи: когда находишься в бегах — не до чистоплюйства, хорошо, если воротничок постираешь. Однажды он собрался с духом и заночевал в гостинице, но заснуть так и не смог. Гадал, не звонит ли администратор в милицию, даже окно открыл, чтобы в момент опасности выпрыгнуть во двор. Куда бежать, разведал еще с вечера и паспорт забрал у администратора. Сказал, идет в сберкассу счет открывать. Лишь только одолеет дрема, слышатся голоса, и сна как не бывало.

Поначалу он строил планы, как скрыться от любопытных глаз и жить при этом с комфортом; казалось, проще простого. Но то в теории, а на практике… Провалился план найти себе женщину, пусть постарше, но со своим домом где-нибудь на отшибе. В «Рекламном приложении» большинство просили слать письма до востребования, а среди тех, чьи адреса ему удалось разузнать, дома были лишь у двух, да и те не свидетельствовали о достатке. Первая же увидела его насквозь. Правда, она охотно выслушала его вымышленную, полную сентиментальных подробностей историю, угостила кофе, но под конец, рассмеявшись, сказала:

— Мне бычок на откорм не нужен.

Вторая задыхалась от хлопот с детьми и хозяйством, ей просто-напросто не хватало в доме мужской руки. Виктор для этого был чересчур глуп и молод. Она, конечно, не возражала бы, но не хочется сплетен. Из-за детей. Женитьба? Ничего не выйдет, ей с ушедшим мужем невыгодно разводиться.

Создавалось впечатление, что публикация соответствующих объявлений о знакомстве усилила бдительность женщин, и для брачных аферистов настали трудные времена. Раньше они преспокойно женились, подговаривали супругу продать, дом и пожитки и потом исчезали с вырученными деньгами, в пику уголовному кодексу, под который их действия не подпадали. Виктор в колонии наслушался таких рассказов, но в большинстве своем победы эти существовали только в воображении собратьев по колонии. Внешние данные Виктора и манеры, привитые матерью, должны были обеспечить ему успех, но не тут-то было — он терпел фиаско. Ему не бросались на шею ни директорши комиссионок, ни счастливицы, которым заграничные родственники жаждали прислать к свадьбе «кадиллак». И потом, разве такие женщины бывают незамужними? Скорее уж те, кто честно трудится на колхозных полях и в заводских цехах.