Тень - Колбергс Андрис Леонидович - Страница 15

— Музыку поставить?

Она покачала головой.

— Немножко…

— Ладно, поставь.

— Пойду поищу чего пожевать. Ты ведь хочешь есть?

Она утвердительно кивнула. Райво исчез и вскоре вернулся с бутылкой молока, бутербродами с колбасой, сыром и другими яствами, которые нашлись в холодильнике.

Подкрепляясь, они ждали, пока в первой комнате мать выключит телевизор и постелет себе.

— Погаси свет, — сказала она. Боялась, что он увидит набежавшие слезы, и это оттолкнет его. Увидит округлившийся живот, и это его отпугнет.

— Какие у тебя налитые груди…

— Так и должно быть, — прошептала она.

— Как я хочу тебя!

И она подчинилась, хотя охотнее всего отвернулась бы и дала волю слезам.

— Может, еще разок попробовать у той докторши? Может, ничего страшного там не произошло? — спросил Райво чуть позже.

— Попрошу Сциллу, пускай сходит.

— Если там не выйдет, я поговорю с Варисом. Ты его не знаешь, он играет в защите. Его жена работает акушеркой. Да, кстати, тренер думает, что меня все-таки возьмут в сборную. Вот когда начнется колоссальная житуха!

Прошло еще две недели.

Внезапно обнаружилось, что Райво Камбернаус очень занят, он не пришел на свидание, а потом позвонил в общежитие и сказал, что тренируется в сборной и нет ни одной свободной минутки. Кроме того, надо оформиться на другую работу, там будут платить побольше, чем на ВЭФе, только вот новый начальник вообразил, что, когда у спортсменов нет соревнований или тренировочных сборов, они должны потеть на работе наравне со всеми. Не грусти, малышка, выше голову!

Она слушала голос, доносившийся из трубки, и машинально кивала, у нее уже не было ни сил, ни храбрости, ни веры.

В красном уголке крутили пластинку с песнями Ива Монтана, мягкие, округлые, как вербные сережки, слова скатывались по крутой деревянной лестнице общежития: «Мертвые листья легли на порог, забыть ничего я не смог. Помню и ласку, и каждый упрек, смех твой и слезы в сердце сберег! Как же ты хочешь, чтоб я позабыл твой образ прекрасный…»

Еще через неделю она собралась с духом и пошла к матери Райво. Она хотела поговорить с нею, но, завидев в дверях эту гордую и неприступную женщину, едва слышно вымолвила:

— Скажите, пожалуйста, Райво дома?

Я видела, старая карга, как ты колебалась, пускать ли меня в квартиру. Чтобы объясниться на лестничной клетке, тебе хватило бы одной-двух фраз. Но, подумав, ты решила, что рано или поздно придется со мной переговорить, а на лестнице могут услышать соседи, и вдруг я в отчаянии зареву. Райвик был гордостью клана, звездой для всего дома, ты не могла допустить, чтобы померк непорочно чистый блеск этого светила.

— Райво на сборах, когда приедет, он вам позвонит. Зайдите на минутку.

Ты уселась в свое мягкое кресло, это вечное, проклятущее кресло, а я стояла перед тобой, как подсудимая.

— С женой Вариса ничего не вышло… Если бы раньше, дело другое, а так слишком большой срок…

Я стиснула зубы и потупила взор. Хотя можно было и обрадоваться тому, что ты в курсе и мне ничего не надо из себя выдавливать.

— У одной моей подруги есть знакомая, она может помочь… Это дорого, но я вам добавлю, сколько понадобится… Адрес…

— Нет, — пробормотала я, но ты, видимо, не поняла, иначе твой спокойный тон изменил бы тебе.

— Но с таким уговором, что после этого вы поедете к себе в деревню, вам нужен будет абсолютный покой. Вы из какой волости?

— Я живу в поселке.

— В субботу…

— Не заставляйте меня! Пожалуйста! Я не хочу этого! — Я заплакала в голос. — Мне страшно! Я могу умереть! — Захлебываясь, я принялась рассказывать о черноволосой женщине, все еще стонавшей на носилках, стоило мне прикрыть глаза.

Я была готова упасть на колени и поклясться, что буду самой лучшей, самой послушной невесткой, какую только можно вообразить, что буду любить свекровь, уважать ее и трудиться по дому в поте лица. Что и Райво хочет быть со мной, быть всегда, что через два года я окончу техникум и сама смогу прокормить себя и своего ребенка, что я не буду никому в тягость. К работе я привычная и никогда ее не чуралась. Но ничего этого не сказала, только молола языком одно и то же: все о той женщине, об упиравшейся старухе, вопрошавшей: «За что же меня, я только грела воду», о возмутившемся человеке в белом халате: «В таких условиях! Настоящее убийство!»

— Помочь можно только тому, кто хочет, чтобы ему помогли! — холодно промолвила ты в ответ. — Справляйтесь сами, у меня тоже есть нервы!

Ты выбросила меня за дверь. Я была унижена, я была в отчаянии. Ушла-то я сама, ты меня и пальцем не тронула, но все равно: меня выставили за дверь. Как потаскуху, как последнюю шлюху. Хорошо еще, что ты не сказала: «А может, Райво не единственный претендент на отцовство?» Не лги, эта фраза была припасена у тебя, чтобы заставить меня решиться, но ты побоялась ее высказать. Из-за Райво. Ведь он притаился в своей комнате и слышал все до последнего слова. Да, он был тряпкой, и ты это знала. И опасалась, что такая фраза заденет его мужскую гордость. Но, наверное, не стоило опасаться.

Уже внизу, во дворе, я слышала, как ты хлестала его по щекам. Окно было открыто. Рыдая, ты кричала в гневе: «Кобель поганый! Чтоб духу твоего тут не было!» И отвешивала ему оплеуху за оплеухой, а он только и мог что лепетать: «Не надо, мамуля, ну, не надо, мамуля!» Так ты облегчила свою совесть.

А в общежитии я узнала, что мое дело будет рассматриваться на заседании педсовета. Возможно, никто за мной специально не следил, скорее собственный живот меня предал. Как ни одевайся, а скрыть уже ничего нельзя было.

Ну а чем могла попрекнуть своего баловня ты, старая карга? Глупо было разыгрывать удивление. Ты же десятки раз видела, как я остаюсь с Райво на ночь; может, думала, мы всего лишь целуемся? Последний дурак тебе не поверит. Нет, ты просто надеялась, что все обойдется. Мальчику ведь это необходимо для правильного обмена веществ. К тому же хорошо, что у него одна девушка, не то еще подхватит дурную болезнь. Ты не считала меня за человека, для тебя существовал один Райво и еще его слава. И теперь ты пожинаешь то, что посеяла. Только что вместе с этим размазней предали земле твои надежды и мечтания, а ты сама, в наказание, еще помучаешься, побегаешь за своей смертью…

У кладбищенских ворот стояла живописная группа мужчин. Видно, мать Райво поручила кому-то из его ближайших друзей пригласить провожающих на поминки. Все были в сборе, ждали только старуху.

Зайга слышала, как за спиной шуршат по усыпанной гравием дорожке мелкие спотыкающиеся шажки. Это старая карга пыталась ее догнать. Черный шелковый шарф и широкая юбка развевались на ветру.

Обходя стоящих у ворот мужчин, Зайга убавила шаг. Тут-то мать Райво и схватила ее за рукав.

— Мадам, извините меня… Может, выкроите время? У нас накрыты столы в ресторане…

— Далеко не все хочется вспоминать, мамаша Камбернаус.

— Я вас когда-то уже видела, да?

— Да, очень давно. Меня зовут Зайга. Прощайте!

И она быстрым шагом прошла к машине.

— Зайга! Милая Зайга! — в голосе старухи послышалось отчаяние.

Выстрелив облачком дыма, «Волга» тронулась с места. Провожающие, как по команде, поглядели ей вслед и пошли искать свой автобус.

— Домой? — спросил шофер.

— Нет, на работу.

Где же триумф победительницы? Сладость мести? Где все это? Почему ты мне и в этом отказываешь, Райво Камбернаус?

И она вдруг расплакалась, размазывая по лицу тушь и румяна.

Шофер никогда не видел ее плачущей. Он притормозил у кромки тротуара, но она приказала ехать дальше.

— Ничего… Сейчас пройдет… Сейчас я возьму себя в руки… Может, слышали такую фамилию — Камбернаус? Волейболист Райво Камбернаус?

— Может, и слышал когда-нибудь… — Шофер равнодушно пожал плечами.

Глава пятая

В фанатиках нигде и никогда не было недостатка. К счастью, не все из них одержимы опасными для окружающих идеями, некоторые фанатики в повседневной жизни — обыкновенные люди, прекрасные коллеги, но стоит кому-нибудь невзначай затронуть предмет их безумной страсти, как они становятся нетерпимыми и заумными. По сути, они очень похожи на коллекционеров, с той разницей, что падки не на пергаменты, подверженные тлению, или какое-нибудь барахло, тронутое молью, а надеются завоевать мировую славу и обессмертить свое имя трудами, о которых серьезные люди не имеют представления и за которые ни одно учреждение денег не платит. У Хария Дауки был такой коллега — Петерис Сиполс, он отпросился в архив, где, по мнению всех остальных, разгонял папками пыль. Но сам Сиполс любил рассказывать, что задумал большое дело и бьется над ним так интенсивно, что аж полысел.