Ночью в дождь... - Колбергс Андрис Леонидович - Страница 9

— Не нужны мне твои деньги. Я и так уже не смею на улице показаться — со стыда хоть сквозь землю провались. В очереди за молоком на меня пальцем показывают — вон у этой… сын профессор, но к нему без пачки денег и не подходи — с лестницы спустит!

— Тебя с твоими тетушками надо отвести к психиатру!

— Да, на это ты способен! И дружки найдутся, помогут отправить мать в сумасшедший дом за то, что она отказывается от твоих грязных денег! Уж лучше умру с голода или буду жить в сумасшедшем доме, чем возьму их. Понял?

— Тех, у кого нет денег, я оперирую не хуже, чем тех, у кого они есть.

— Уходи же, наконец, отсюда, не рассиживайся тут!

Потерянно и тупо смотрел он в пол, понимая, что если станет объяснять, получится сбивчиво, что мать из его объяснений ничего не поймет, и они причинят всем одни неприятности, тем самым он может подвести других, тогда в клинике все зашатается и рухнет, а его самого попросят с должности — некоторые не только в Риге, но и в Москве с нетерпением ждут, когда освободится это место — ведь оно обеспечивает не только большой оклад, оно еще и престижно. Из-за этого места ему и так нет житья от интриг — слишком оно заманчиво. Тот, кто усядется в это кресло, еще долго сможет украшать себя лаврами, добытыми Наркевичем, торгуя ими оптом и в розницу. Как раз для такого, кто расчетливо породнился с высшими кругами и теперь сидит на скромной должности в министерстве в ожидании всяких благ.

— Если тебе надо помочь, скажи — придет Наурис.

— Мне от тебя ничего не нужно!

Мать он всегда любил больше, хотя считалось, что похож он на отца. Его до слез злила скромность отца: он никогда не пытался изменить свое общественное положение, даже когда случай тому способствовал. Однажды отцу, несмотря на его недостаточное образование, но учитывая долголетнюю безупречную работу на заводе, предложили должность мастера в энергетическом цехе. Для старшего истопника это была большая честь, но отец отказался. Матери о предложении он, конечно, не сказал ни слова, но она, к несчастью, случайно узнала об этом от его товарищей. Изменить ничего нельзя было — мастером уже работал другой человек. Мать плакала навзрыд, осыпала отца злыми упреками, а он, опустив голову, оправдывался: возись там с бумагами да отсиживай на всяких собраниях; и вообще — кто такой нынче мастер? Для ругани сверху и для ругани снизу. Да еще чтоб уговаривать. То уговори поработать в выходные, то уговори на сверхурочные. Никогда не будешь чувствовать себя спокойно — всегда что-нибудь недоделанное будет висеть на тебе. И вся разница в нескольких рублях. Богатым он никогда не был, во и там не разбогатеешь.

— Да, ты никогда никем не станешь, — с горечью сказала тогда мать. — Я это знала еще, когда замуж за тебя выходила!

В юности сыну казалось, что мать вышла замуж за отца, потому что обожглась на любви к другому, после чего решила, что самое лучшее — тихая заводь и что тосковать по стремительным водам она больше не станет. Отец был великий никто: любящий — в меру, работящий — тоже в меру; ему еще не было и сорока, когда он решил, что остальную часть жизни он проведет, сидя на берегу с удочкой, под западным ветром, когда клюет даже самая ленивая рыба, и не будет стремиться ни к каким другим мирским благам. Если в Риге и был кто-нибудь почти или полностью доволен жизнью, так это отец. И ему повезло — он не дожил до оскудения латвийских рек и озер, и до последнего своего часа возвращался домой с хорошим уловом.

Из-за отца сын ненавидел и рыбалку, и охоту, хотя о последней настоящего понятия не имел.

Мать считала себя проигравшей в жизни, и это ей не нравилось, поэтому она всячески восхваляла перед соседями достоинства отца. Чтобы создать впечатление, что именно за такого и мечтала выйти замуж.

— Разве у меня не было других возможностей? Ты, Ванда, должна помнить, не мне тебе рассказывать, — призывала она в свидетельницы подругу молодости из соседнего дома, которая обычно хвалилась шляхетской кровью в своих жилах, в то время как все в округе знали, что ее мать — латгалка, а отец родом из Видземе и что ни у того, ни у другого поляков в роду и в помине не было. — Помнишь, как мы работали в химчистке Бейжефа? — Далее следовало объяснение для тех, кто в отличие от Ванды в химчистке не работал. — Однажды заболела приемщица и меня из цеха поставили на выдачу заказов. Скучное занятие: то одна старуха приплетется, то другая. Не то что теперь — очередь в очереди. И вдруг — на тебе! — подъезжает автомобиль. За рулем сидит красивый мужчина в модном клетчатом костюме, у машины верх поднят, а на заднем сиденье пятнистая собака с обвислыми ушами… Ванда помнит…

— А мне он не понравился… — вставляла Ванда. — Все время приговаривал: барышня, барышня, а когда дело дошло до угощения фруктовой водой, сразу завздыхал и скорбно посмотрел на свои сантимы.

— Ему принадлежало шесть доходных домов! Однажды он мне их показал. Четыре ему достались по наследству, а два построил сам. Не своими руками, конечно, — такие большие дома своими руками за десять жизней не построишь.

— Радуйся лучше, что у тебя с ним ничего не вышло! — снова встревала Ванда. — Сейчас бы ты не тут сидела, а отбивалась бы где-нибудь от комаров!

Разговоры в таких случаях переключались на комаров, мошек и других насекомых, но, случалось, обсуждали и других женихов молодости, которые прямо-таки преследовали мать с серьезными намерениями. Сын был потрясен, что среди них не было ни одной, такой же серой, как его отец, личности.

«Здесь, на окраине, бытовые трагедии всегда были в моде. Для них и материала требовалось меньше и обходились они дешевле», — подумал он.

Тихо вышел за дверь и тихо закрыл ее за собой. Так же тихо стал спускаться по отремонтированной лестнице.

Вдруг он почувствовал сильный удар. Как будто налетел на прозрачную стеклянную стенку. Нет, никакой боли, лишь сильный удар.

Очнулся через секунду, ударившись спиной о стену. Сознание возвращалось медленно, все еще кружилась голова, и поэтому казалось, что лестница качается вместе с домом; по спине стекал холодный пот.

— На этой неделе уже второй раз, — прошептал он пересохшими губами.

Он знал, что нужно идти к невропатологу и проситься в санаторий, но знал, что не сделает этого, не сделает из-за отсутствия времени.

Значит, отпуск, проведенный в Карпатах, не помог, хотя там приступов не было.

В «Волге», откинувшись на сиденье, он закрыл глаза и сидел так какое-то время, пока слабость отступила, и только тогда завел мотор.

Поток автомобилей в обоих направлениях не сократился и все еще казался бесконечным.

Глава IV

Прислушавшись к тому, как сторож садового кооператива оправдывается перед Иваром, я подумал, что старик стоял возле обнаруженного трупа с закрытыми глазами и теперь повторяет: «Нет, никогда раньше, определенно никогда раньше я его не встречал», потому что боится, как бы его не заставили снова смотреть на труп. Да и не велика радость смотреть на такое: небритое, посиневшее и распухшее лицо пьяницы, грязная оборванная одежда, запекшаяся на затылке кровь. И при этом думать, что неподалеку от твоего дома, где ты живешь одиноко, как в лесу, произошло убийство.

Убитый настолько омерзителен, что к нему неприятно прикоснуться даже носком ботинка. К счастью, судебный медик, — а ему, желает он того или нет, все равно придется делать вскрытие, — сам вызвался все вытащить из карманов, сказал только, чтоб кто-нибудь из нас поехал с ним. Специализированный автобус подогнали задней дверцей к узкой, как туннель, тропочке, и труп из канавы, еще облепленный зелеными водорослями, потащили по участку старика, сообщившего об убийстве. Это недалеко, в общей сложности — метров сорок, не больше. Первый раз мы пришли сюда с другой стороны, по тропинке, потом старик показал мне проселочную дорогу, по которой можно подъехать. Если бы он не проводил меня, то неизвестно, сколько я проблуждал бы: участки здесь обозначены лишь дощечками с номерами, да и таких на многих участках нет. Старичка мы посадили в первой машине рядом с шофером, чтобы он показывал дорогу, но, как только кончился асфальт, он высказывал сомнение почти на каждом перекрестке.