Затески к дому своему - Кокоулин Леонид Леонтьевич - Страница 32

Он поднял голову: перед ним голая скала. Слоеный обдутый камень венчали рослые заснеженные ели. И от этой скалы кругом под прямым углом речка поворачивала вправо.

– Видал, какие выкрутасы речка делает, – заглянул за поворот Анисим.

– Может, тут водораздел, – предположил Гриша.

– Я уж сомневаться стал, Шанталык ли?

– Интересно, что за тем поворотом? – не слыша отца, любопытствовал Гриша. – Может, откроется даль.

– А где у нас солнце? – спохватился Анисим. Повертел головой. Солнца не было. – Может, в другой раз досмотрим, а, сын?

По накатанной лыжне да по течению речки ходко шли лыжи, податливо получалось. Но все равно к зимовью возвернулись в сумерках. Анисим приставил к стенке лыжи, взял топор и пошел воду добывать. Гриша – дрова носить, печь топить. И только склонился он к топке поджечь лучину, а из печки вой. Гриша припал духом. Волк. Это его вой.

Гриша выскочил из зимовья и припустил к речке. Анисим уже шел навстречу с полным котелком.

– Папань, – крикнул Гриша, – взвыл!..

– Пусть поет, – спокойно сказал Анисим.

– Да сидит!.. В капкане…

– В неволе не поют, – обошел Анисим Гришу.

– Послушал бы… Через печку слыхать…

– Послушаем. Чего взъерошился? А еще бывалый человек, горячишься.

– Да я так, – умерил пыл Гриша. – Давай котелок.

Анисим подал, переложил топор в правую руку, и они гуськом узкой тропинкой поднялись к зимовью. Пока Анисим на своем численнике отмечал прожитый день, Гриша растопил печку и все прислушивался к трубе.

– Слушай не слушай, Григорий, а раз печка гудит, горячий воздух не впускает звуки, скорее, отталкивает, и тут уж ничего не услышишь.

– Ведь было же слышно.

– А я про что, остынет печка и слушай. Мы дак раньше на печную трубу ставили граммофон, направляли раструбом в нужную сторону, и, пожалуйста, слыхать, как чихает зверь.

– Скажешь тоже, папань. Граммофон-то где брали?

– Сами делали. Из бересты раструб загнешь воронкой… Наденешь на трубу, в печку ухо подставишь и слушаешь. Было у нас на Кондакане зимовье с железной трубой, так мы трубу вместе с граммофоном поворачивали, слушали тайгу, озеро, речку. Другой раз нанесет ветерком, дак думаешь, вот-вот сохатый через порог переступит…

– Похоже, – согласился Гриша. – Волк-то совсем рядом голосил.

– А что, я врать буду?..

Котелок в печке забулькал, и Анисим спешно ссунул его от огня, кинул горсть приготовленной заварки. Сладко пахнуло березовой чагой и баданом.

– Ну вот… – Анисим накрыл котелок, – главное в нашем чайном деле – дух не выпустить… – Он чуток потомил котелок, придерживая его под огнем при открытой топке, и поставил на стол.

Гриша зажег свое электричество. Вначале фитиль вспыхнул, но тут же увял, потом снова стал подрастать. Язычок пламени вытянуло в стрелку, и накалился он до белесой красноты. Огонь высветил на столе подвяленного ленка и горку сухарей около Гришиной кружки. Отбеливал остаток лепешки. Пока Анисим разливал чай, Гриша разрезал кусочек лепешки, половинку подсунул к кружке отца, с хрустом порезал ленка со шкуркой; байкальские рыбаки никогда не снимают кожу с рыбы, так слаще есть.

Отужинали, и Гриша сразу загасил фитиль, но темнее в зимовье не стало, немного разве за печкой да под нарами. Анисим пристроился на чурбачке при открытой топке резать наличники. Гриша прибрал со стола и тоже за нож – строгать кружевную затейливую вязь из кедровых строганых досочек. Вязь отделывали каленым гвоздем, работа кропотливая, неподатливая, но зато любо было поглядеть. Гриша примерял к окну резьбу, и Анисим, скупой на похвалу, не мог удержаться.

– Баско получается.

– Давай, папань, петуха вырежем, – зарделся от похвалы Гриша.

– Петуха, – задумался Анисим. – Петуха, брат, сотворить – искусство большое. Талант необходим. Если ты, Григорий, возьмешься. У меня, боюсь, какой надо не получится.

– А какой надо?

– Я так думаю, встрепенутый, с голосом.

– Он же не живой, папань?!

– Вот и надо, чтобы будто был живой – напружинистый.

Гриша, перекладывая дощечки, выбрал одну и долго вертел ее в руках.

Анисим каленым гвоздем отделывал резьбу на обналичке, куделька смятого дыма клубилась под рукой и, выпрямляясь, тянулась в печку, истекая щекотной в горле горчинкой. Анисим только похэкивал, и на его лбу, в морщинах, как после бани, блестели капельки пота. Он их не замечал. А Гриша, растянувшись на полу перед печкой, чтобы не мешать отцу, рисовал на дощечке углем петуха.

Дрова в печке прогорели, от жарких углей обмеднялись стены, тух потолок.

– Ты чего ворожишь? – вспомнил Анисим о сыне. – В темноте-то кого видишь?

– Петуха, – отозвался Гриша.

Анисим склонился, посмотрел.

– А ничего выходит, зазывает. Смотри, как бы не снес яичка!..

– Раскрасить бы.

– Не в краске дело, сын, – встал с колена Анисим. – В посадке, в осанке… Давай-ка, Григорий, и мы моститься на насест, пораньше встанем.

Анисим загреб загнету, закрыл плитой топку и тоже сходил «скутал» зимовье – заткнул трубу. И когда стукнула дверь, Гриша спросил в темноту:

– Оставил бы, папань, щелку в трубе, послушали бы…

– А не примерзнем к нарам, до утра небось вынесет тепло.

Гриша слышал, как отец снова вышел и вернулся, нашарил на столе котелок, напился и тоже забрался на нары.

Гриша лежал, и сон не шел, перед глазами стояли и все больше в бойцовской изготовке петухи.

– Папань, ты хотел рассказать, как на войне был, за что получил боевые кресты.

– Золотой за взятие Орши, серебряные…

– Папань, про золотой…

– Про золотой, можно про золотой, – согласился отец.

– Стояли мы в тот раз под Оршей – город такой. Я уже тогда был при крестах, три лычки на погоне носил.

– Кем, папань, командовал? – спросил Гриша.

– Унтер-офицер. Ну дак вот, из штаба полка вызывают Смолянинова, – оттенил свою фамилию Анисим. – Выхожу: нарочный на тарантасе, за мной. Я уж тогда командовал отделением полевой разведки. Проводили меня к кому следует. Уж на что не из робкого десятка, а тут, признаюсь, оробел. Оторопь взяла, – повозился Анисим на нарах, его напряжение передалось и Грише. – Увидел я человека в офицерском мундире без погон, на носу стеклянные висюльки – очки. Доктор, думаю, без халата. Неужто раздеваться прикажет? Подбросил руку к козырьку. А он так ласково говорит: «Хорошо, голубчик, садись, Анисим Федорович – повеличал, значит, и стул мне подпихнули. – А меня, – говорит, – зовут Алексей Николаевич». Я сижу, он стоит. «От нас с тобой, – говорит, – зависит успех и взятие Орши». Я конечно: «Рад стараться!» Поверишь, Гриша, а у меня такое настроение, за Россию, за матушку нашу, хоть сейчас выполнить приказ… Алексей Николаевич взял со стула в золоченом подстаканнике чай, сдвинул пальцем ложечку, отхлебнул, раз, другой, присел напротив. Вроде и на меня не смотрит, а все видит. Беру стакан, печенюшку с тарелочки. Похрумкал, запил. Отошел душой маленько. «Ну, вот и хорошо, – говорит Алексей Николаевич, – теперь к делу. Ты, Смолянинов, в карте понимаешь?» Смотря, говорю, где, на знакомой местности распознаю. «Хорошо, говорит, подойди сюда».

– А он кто, генерал? – спросил Гриша. – Или командир полка?

– По званию, как я потом узнал, Алексей Николаевич по-теперешнему выходит командир батальона, а вот по должности, спроси, и сейчас не скажу, кто он был. Подзывает он меня к столу и показывает карту. Вижу позиции и наши, и германца, и за ними красный кружок в черной рамке. «Здесь, – говорит, – Алексей Николаевич, – штаб неприятеля», называет городок. «Бывал, – говорю. – Сколько раз из рук в руки переходил, стояли мы там». Препроводили меня в тот же дом, где встречался с Алексеем Николаевичем, но только с другой стороны, в небольшую казарму. Показал провожатый столовку, койку и ушел. Койка заправлена по линеечке под суконным одеялом, под белыми простынями – мять жалко. Тумбочка, стул. Сел на стул. Сколько просидел, путем и не скажу. Опять за мной приходят. Тот же человек, и опять меня к Алексею Николаевичу. Встречает он меня, как хорошего знакомого. «Этой ночью предстоит нам быть в штабе неприятеля. Не ждут, – говорит, – нас с блинами на подносе. Твоя задача, Анисим Федорович, не подкачать»… Отделение брать? – спрашиваю. «Никого не брать, ни с кем о нашем уговоре не говорить… Это наша с тобой военная тайна». Глянул в глаза Алексею Николаевичу, и ты знаешь, Гриша, ужаснулся – лед. «Можешь отказаться, Смолянинов, – слышу его голос, тоже холодный, – не неволю». Слова как молоточком в висок… Как можно, говорю, если нужда во мне.