Мысли и сердце - Амосов Николай Михайлович - Страница 55

— Расскажи коротко, может, что посоветуем.

Говорю, как было, только чуточку сокращая подробности, чтобы недолго. И о прокуроре рассказал и передал его слова «о документации». Грустный получился рассказ.

Что они мне могут посоветовать? Все открыто, и никаких хитрых ходов не мыслю. А их спасти невозможно. Спасибо, что пришли, посочувствовали.

— Тебе сейчас не до нас, понимаем. Пойдем посмотрим больных, мы запишем свою консультацию. Знаешь, для порядка, для родственников, какое-то значение имеет.

Правильно говорят. Теперь все может пригодиться. «Документация». Нужны всякие подпорки, когда сам падаешь.

Пока принесли халаты, грустно сидели.

— Как же вы узнали?

— У нас совет был, кто-то из ваших позвонил.

Идем в палату через длинный коридор. Тихий час кончился, и детишки играют, будто и не было несчастья. Сестры зашикали, когда нас увидели. Не нужно, пусть бегают.

Как я теперь буду их оперировать? Не знаю. Кажется, рук уже не поднять и права не имею. Хорошо, что научил помощников. Кроме клапанов, могут делать все. Если нужда заставит.

Противненькая такая жалость к себе поднимается порой, как тошнота.

Тишина сегодня на посту. Нет обычной веселой суеты. Дыхательные аппараты работают, значит, пока живы.

Профессора посмотрели. Вижу тоску в их глазах. Что можно сделать? Только оттянуть конец. Такова идея медицины — бороться за жизнь, даже без всякой надежды на победу.

— Давай истории болезни, мы запишем консилиум.

Сели у столика в коридоре и тихо диктуют. Нина пишет. Я не слушаю, смотрю в окно, без мыслей. Все мысли уже вышли.

Золотая осень на дворе. Банальные слова. Раньше были слова как слова, а теперь говорят — «банальные». Где их набрать — новых слов?

Кончают. Значит, я все-таки слышу. Подсознательно. «Диагноз: ожог третьей степени всей поверхности тела. Проводимое лечение правильное...» Подписывают.

— Подпишись и ты, Михаил Иванович.

И я подписываюсь.

Не люблю широких консилиумов, у себя в клинике никогда не устраиваю. Толку от них мало, потеря времени. Гораздо проще пригласить одного-двух специалистов, товарищей, просто посоветоваться. «Самонадеян», небось говорят. Нет, так полезнее.

Но сейчас они правы. «Документация». Возможно, будет фигурировать в суде. А то сказали бы: «Почему не собрали консилиум?»

— Ну, мы пойдем.

И шепотом: «Не бойся».

— Я не боюсь. Спасибо вам большое.

Я не боюсь. Разве может быть ужаснее, чем то, что видел? Видел на войне, но ведь это не немцы, это я.

Проводил их. Нужно быть вежливым. Двигаешься, говоришь как автомат.

Мать Алеши выглянула из дверей.

— Что сказали профессора?

Хочется сказать: «Ничего. Они меня лечили».

— Сказали, что лечим правильно.

— Есть надежда?

— Нет.

Не могу ей лгать. Тем более что все может кончиться сейчас. Сердечные сокращения стали чаще, а кровяное давление понизилось. Пришлось увеличить темп вливаний. Начинается паралич сосудов.

Спрятаться к себе в кабинет. Сидеть и ждать конца.

Покурить. «Осталась только пригоршня махры...» Когда все хорошо, то живешь и жизни не замечаешь. Хотя в нашем деле «все хорошо» не бывает, но более или менее — да. Весь прошлый год был хороший. Клапаны изобрели. Сашу прооперировали удачно. Камеру стали энергично проектировать, казалось, вот скоро падут последние стены крепости сердца.

Люди все казались хорошими. Обстановка: «Ничего, притрется». Вот кибернетики создадут большие машины, наладят планирование. Начинается наступление на психику. Такие вот Саши разгадают «программы поведения». Моделируют их. Рассчитают воспитательные воздействия — и так спокойно поедем в лучшее будущее. Леночку воспитываю, вижу, чего можно добиться, если настойчиво и с любовью... И сам кажешься таким благородным, бескорыстным. Душой не кривишь нигде. Разве что промолчишь, когда надо бы сказать. Но не будешь же шум поднимать из-за пустяков? В общем-то все хорошо и правильно.

Скоро ли это кончится? И вообще все скоро ли?

А впереди еще похороны. Пойти — может, родственникам будет противно смотреть на мое лицо. «Пришел на похороны своих жертв». Не прийти — опять: «Бессовестный, угробил и даже последний долг не отдал».

Обязан идти. Пусть все смотрят.

Если бы врачи ходили за гробом своих пациентов, наверное, никто бы не стал врачевать.

Но иногда стоило бы заставлять кое-кого. Впрочем, на тех, кого нужно заставлять, не подействует.

Мрачно все сегодня выглядит. Да иначе и не может. «Субъективность восприятия», — как Саша писал.

Домой позвонить? Нет, не могу. Леночка небось спрашивает: «Что же дедушки нет?»... А муж у Нади молодой, женится. Думаешь, так просто? А любовь? У той женщины, матери, видимо, никого больше нет. Ей никто не заменит сына.

Трагедия. Чем она отличается от всех других, какие в клиниках, как наша, не редкость? Тоже — дочери, отцы, Сима, Юля, Степан Афанасьевич... Или другие — с митральными стенозами и с дефектами перегородок.

Они больные. Будто они свыше отмечены, не людьми. И тем более — не мной. Я уж потом приложил руку. Приложил руку.

В ад. По старой номенклатуре там нет такого наказания. Может быть, не знаю классификации? Или есть нововведения?

Интересно моя тетка, старуха, рассказывала об аде: «Это не вечный огонь, не черти, не сковороды каленые. Это ничто, полное уничтожение. А рай — это еще жизнь, деятельность». Как она хорошо верила, умно. И жила так же.

Ничто — это верно. Вот только рая нет. Но можно и к этому привыкнуть. Человека можно приучить ко всему.

Пять тысяч камикадзе было в Японии в последнюю войну. Все погибли. Да еще другие смертники — на суше, во флоте. За микадо. Подумать только! За жалкого человека, волею судеб поставленного у власти. Вот что можно сделать с людьми. Поражает. Сам видел таких смертников в Маньчжурии.

Нет, это не люди будущего. Не нужно делать людей фанатиками. Счастье нужно строить на разуме.

Не хочется ни о чем думать. Голова тупая и тяжелая.

Можно, наверное, пустить родителей? Кажется, они держатся мужественно. У матери Алеши совсем застывшее лицо. Если попросят — пущу.

Опять кто-то идет. Стоит у двери.

— Да, входите, если нужно.

Это Виктор Петрович. Не хочу его видеть.

— Что скажете?

— Хочу рассказать, что прокурор спрашивал.

— Не нужно мне рассказывать.

— Вы ведь сказали тогда, чтобы прибор поставить? Да?

— Да, я ему уже сообщил об этом. Я разрешил поставить. Вот вы, к сожалению, не проверяли его должным образом. Но об этом уже поздно говорить. Вы и для себя, когда шли в камеру, тоже не проверяли. Так что вам все прощается.

— Вы извините, если я что не так.

— Пожалуйста. Все «так». Сдали вы протоколы опытов? Где-нибудь известно, что Алеша получил научную тему?

— Все в лаборатории знали, что ему дана тема.

Придираюсь. Где это может быть записано в середине года? Но я об этом тоже не знал. Всегда ищешь кого-нибудь виноватого в своих несчастьях. Не нужно. Он виноват в том же, что и я, — в глупости, что не учел кислорода.

— Хорошо. Можете идти. Завтра позвоните инженерам, предупредите, что начато следствие.

— До свидания.

Плохо ему. У меня еще есть какие-то оправдания перед людьми: сотни, нет — тысячи моих больных живут. После смертельных болезней. А у него что? Наука? Это абстрактно. Сам рисковал больше всех? Но это дело каждого, а о других — пекись. Нельзя его винить.

Восемь часов. Позвонить все-таки домой. Тоже долг. Кругом долги.

Буква и пять цифр. Тут же снимают трубку. Значит, сидела у телефона, ждала.

— Да, это я. Ты уже слышала? Марья? Ну вот, спасибо ей. Я приду только после конца. Все.

Врач, товарищ. Все понимает.

Сумерки опустились на сад. Все окрасилось в серый цвет. Не хочется зажигать свет — пусть бы думали, что меня нет.

Там ничего не изменилось. Нет, стало хуже. Кровяное давление падает, пульс учащается. Кажется, начинается отек легких.