Пропащий - Кобен Харлан - Страница 29

У сдающего перебор. Отлично, еще один выигрыш! Женщина с пересушенными волосами, похожими на клок сена, собрала карты и выдала Морти его фишки. Ему продолжало везти. Вот так вот! И что бы ни говорили эти придурки из Общества анонимных игроков, выиграть в казино все-таки можно! Ведь кто-то же должен выигрывать, правда? Даже просто по теории вероятности… Не могут же все проиграть! Значит, кое-кто обязательно возвращается домой с денежками, и никак иначе. А то, что никто не выигрывает, – это идиотское преувеличение. Именно из-за таких россказней у членов Общества анонимных игроков и нет никакого авторитета. Кто станет обращаться к ним за помощью, если они с самого начала врут?

Морти играл в Лас-Вегасе. В настоящем Лас-Вегасе, в самом городе, вдали от туристского рая с его шумом и музыкой, фальшивыми статуей Свободы и Эйфелевой башней, каруселями, кинотеатрами и фонтанами. Это было сердце Лас-Вегаса – здесь усталые, покрытые пылью мужчины, которые только что вылезли из грузовиков и едва ли могли похвастаться одним полным комплектом зубов на троих, проигрывали свои скудные заработки. У них были слезящиеся глаза и истощенные морщинистые лица, на которых солнце навечно выжгло печать тяжелой судьбы. Отпахав смену за рулем, такой человек приходил сюда, потому что не хотел возвращаться домой, в жалкую квартирку или трейлер со сломанным телевизором, орущими детьми и безобразно расплывшейся женой. С той, что когда-то целовала его в этом самом грузовике, а теперь смотрела с неприкрытым отвращением. Он приходил в призрачной надежде, что случится чудо и он сможет изменить свою жизнь. Но надежда никогда не длилась достаточно долго. Сейчас Морти не чувствовал, что она была даже с самого начала. В глубине души игроки знали, что им ничто не светит, что каждому свое. И они обречены на жизнь, полную разочарований, на то, чтобы вечно наблюдать за чужой удачей, прижавшись лицом к стеклу.

Сдающий сменился. Откинувшись на спинку стула, Морти созерцал свой выигрыш. По лицу его пробежала тень: как всегда, ему не хватало Лии. Он до сих пор, просыпаясь по утрам, поворачивался, ища ее рядом с собой, а когда вспоминал, то ощущал такую тоску, что не мог выползти из постели. Морти посмотрел на игроков, на их покрытые грязью лица. В прежние времена он назвал бы их неудачниками. Но у этих было оправдание, они могли находиться здесь – клеймо неудачника просто выжжено у таких на лбу. Сам Морти – дело другое. Его родители, приехавшие в Америку из какого-то польского местечка, принесли себя в жертву ради сына. Они чудом проскользнули в эту страну, пережили чудовищную нищету, находясь за целый океан от всего привычного и родного, дрались зубами и когтями за каждый доллар – и все ради того, чтобы Морти получил право на лучшую жизнь. Родители свели себя в могилу тяжелым трудом, едва дожив до того дня, когда их сын закончил медицинский факультет. Но они убедились, что их усилия кое-что значили и генеалогическая траектория семьи наконец-то изменилась к лучшему. Отец и мать Морти умерли счастливыми.

Шестерка и семерка. Морти взял еще. Десятка… Перебор. Следующую раздачу он тоже проиграл. Проклятие! Эти деньги ему пригодились бы. Он должен деньги Локани, и тот уже был готов принять крутые меры. Морти заслужил отсрочку лишь благодаря тому, что предоставил интересную информацию. Он рассказал Локани о человеке в маске и раненой женщине. Сначала бандит-букмекер интереса не проявил, но потом, когда пошли слухи, кто-то внезапно потребовал подробностей. Морти рассказал им все. Почти все. Он не стал рассказывать о пассажире на заднем сиденье. В чем тут дело, он, конечно, не знал, но просто есть вещи, которые делать нельзя. Как бы низко Морти ни пал, об этом он рассказать не мог.

Два туза. Разделить… К нему подсел человек – Морти скорее почувствовал, чем увидел. Ощутил своими старыми костями. Как будто это был не человек, а приближающийся дождевой фронт. Охваченный необъяснимым страхом, он даже не повернул головы.

Король и валет. Два блэкджека! Вот это везет!

Человек, севший рядом, наклонился и прошептал:

– Уходи, пока ты в выигрыше, Морти.

Морти медленно повернулся. У человека были глаза светло-серого, словно промытого, цвета, а кожа такая прозрачная, что, казалось, сквозь нее просвечивают вены. Человек улыбался.

– Пожалуй, тебе пора обменять свои фишки, – вкрадчиво проговорил он.

Морти внутренне содрогнулся, но постарался не подать виду.

– Кто вы? Что вам нужно?

– Нам надо поговорить.

– О чем?

– Об одном из твоих пациентов. О том, кто недавно воспользовался твоими неоценимыми услугами.

Морти судорожно сглотнул. Черт его дернул рассказать о случившемся Локани! Можно было придумать что угодно другое.

– Я уже рассказал все, что знаю.

Бледный незнакомец наклонил голову:

– Неужели все, Морти?

– Да.

Светлые глаза пронизывали игрока насквозь. Оба молчали. Морти почувствовал, что краснеет. Он попытался сохранить хладнокровие, но выдержать этот взгляд было невозможно.

– Я не думаю, Морти. Я уверен, ты что-то скрываешь.

Морти молчал.

– Кто еще был в машине в ту ночь?

Морти смотрел на свои фишки и старался сдержать дрожь.

– О чем вы?

– Там ведь был кто-то еще? Правда, Морти?

– Послушайте, оставьте меня в покое! Мне сегодня везет…

Поднимаясь со стула, Призрак покачал головой.

– Нет, Морти, – проговорил он, ласково касаясь его руки. – Мне кажется, что твое везение скоро пойдет на убыль.

Глава 24

Вечер памяти проходил в актовом зале «Дома Завета».

Крест и Ванда сидели по правую руку от меня, отец – по левую. Он обнимал меня за плечи, иногда поглаживая. Это было приятно. Народу в зале было полным-полно. В основном дети. Они подходили ко мне, плакали и рассказывали, как любили Шейлу. Собрание длилось почти два часа. Четырнадцатилетний Террел, когда-то продававший себя за десять долларов, сыграл на трубе мелодию, которую он сам сочинил в память о Шейле. Мне вряд ли приходилось раньше слышать столь грустную и приятную музыку. Лайза, семнадцатилетняя клиническая бисексуалка, рассказала, что Шейла была единственной, с кем она могла поговорить, узнав, что беременна. Сэмми насмешил всех историей о том, как Шейла учила его танцевать под эту «дурацкую музыку для белых». Шестнадцатилетний Джим признался, что готов был наложить на себя руки, но, когда Шейла улыбнулась ему, вдруг понял, что в мире не все так плохо. Шейла убедила его остаться еще на один день. А потом еще на один…

Я постарался отвлечься от собственной боли и слушал. Слушал, потому что наши дети заслуживали внимания. Это место так много значило для меня, для всех нас. И когда мы начинали сомневаться, имеет ли смысл наша работа, то всегда вспоминали, что тут все делается ради детей. Наши дети вовсе не были милыми, совсем наоборот. Они были непривлекательными, их трудно было любить. Они жили ужасной уличной жизнью, часто заканчивавшейся в тюрьме. Но тем больше любви мы должны были им уделять. Любить без всяких оговорок, несмотря ни на что. Просто любить, не сомневаясь ни на секунду. Шейла это знала. И это было для нее важно.

Мать Шейлы – я решил, что это она, – опоздала к началу минут на двадцать. Это оказалась высокая женщина с каким-то сухим хрупким лицом, как будто его слишком надолго оставили на солнце. Наши глаза встретились, и я кивнул в ответ на ее немой вопрос. По мере того, как собрание продолжалось, я время от времени поглядывал на нее. Она сидела совершенно неподвижно, слушая то, что говорилось о ее дочери, с почти благоговейным видом.

В один из моментов, когда весь зал встал, я пробежал взглядом по множеству знакомых лиц и вдруг, к своему удивлению, обнаружил среди них одно, полностью закутанное в шарф. Таня… Женщина со шрамами, «ухаживавшая» за этим подонком Луисом Кастманом. Да, это была она. Те же волосы, тот же рост и фигура и даже что-то знакомое в глазах, смутно видных из-под шарфа. Я как-то не подумал об этом раньше, но ведь вполне могло быть, что они с Шейлой знали друг друга. Еще когда обе работали на улице.