Невольничий караван - Май Карл Фридрих - Страница 53

— А что мы теперь будет делать с этим Отцом Рогов? [113]Если он останется здесь лежать, сюда скоро сбегутся хищники со всей округи!

— Не думаю. Из него почти не вылилось крови, и если мы не будем его разделывать, запах за ночь не успеет далеко распространиться. К тому же ни один лев не решится пройти через четыре костра; на такое мог осмелиться только самый непокорный зверь вроде этого бычка.

— Но верблюды его боятся!

— Они скоро успокоятся. Пусть себе валяется здесь на радость коршунам — все равно он слишком стар и мясо его несъедобно. В другое время я взял бы с собой его череп с мощными рогами, но сейчас, к сожалению, не могу. Ну, да не беда: ведь цель нашей теперешней прогулки ничуть не менее благородна, чем служение науке! Итак, оставим Отца Рогов на произвол судьбы и удовлетворимся сознанием того, что благодаря нам план, который он против нас замышлял, позорно провалился!

— Эфенди, ты такой же мужественный и спокойный человек, как Эмин-паша. Могу я услышать твое имя, чтобы знать, как к тебе обращаться?

— Ты вряд ли сумеешь его выговорить, но если хочешь, я скажу его тебе в арабском переводе. На твоем языке мое имя звучит как Асвад [114], так ты можешь меня называть.

— Просто Асвад? Такое короткое имя?

— Да. На моей родине нет таких длинных имен, как у вас. Там человек с самым коротким именем вполне может стать знаменитым героем или ученым. Ну, а теперь, может быть, и ты скажешь мне, как тебя зовут по-настоящему?

— К сожалению, я не могу этого сделать, эфенди. Когда я покидал Дар-Рунг, то поклялся Аллаху никому не открывать моего имени до тех пор, пока не отыщу след пропавшего сына. Этого пока не случилось, и кто знает, случится ли когда-нибудь! Для всех я просто Охотник на слонов, но если тебе хочется называть меня иначе, зови меня Бала Ибн [115]— это имя подходит мне как нельзя лучше.

— Хорошо, я буду называть тебя так в глаза и когда мне придется рассказывать кому-нибудь о тебе. А о том, при каких обстоятельствах ты потерял своего сына, тебе тоже нельзя говорить?

— Конечно, можно, эфенди, иначе как бы я мог надеяться, что когда-нибудь найду его! Я рассказываю о моем несчастье всем и каждому, но ни один из сотен людей, которых я встречал, ничего не мог сообщить мне о моем сыне. Я уже давно сомневаюсь в том, что мой сын жив, но все же остаюсь верен моей клятве и буду искать его и его похитителя до тех пор, пока Аллах не призовет меня к себе.

Он поднес к глазам руку, как будто хотел скрыть промелькнувшую в них печаль, и продолжал:

— Я был самым богатым и уважаемым человеком своего племени, вождем наших воинов и старшиной в совете мудрецов. Я считал себя самым счастливым человеком на свете, да я и был таковым до тех пор, пока не пришел тот, кто явился причиной всех моих бед. Я безумно любил мою жену и своего единственного ребенка, мальчика, которого мы называли Мазид-эт-Тмени-Саваби-Илиджр [116]. И вот однажды…

— Постой-постой, — перебил его Шварц, — как, ты сказал, его звали? Мазид-эт-Тмени-Саваби-Илиджр? Почему ты дал сыну такое имя?

— Потому что на каждой ноге у него было не пять, как у всех, а только четыре пальца. Не знаю, приходилось ли тебе встречать таких людей в твоей стране. У нас такое бывает очень редко.

— У нас тоже. Но я знал людей, у которых пальцы на руках или ногах отсутствовали от рождения, и даже одного человека с шестью пальцами на каждой руке.

— С руками у моего сына все было в порядке, а вот на каждой ноге недоставало мизинца. Но за это Аллах наградил его необыкновенной душой; Мазид был самым умным ребенком во всем племени. Ему еще не было трех лет, когда произошла эта ужасная история. Случилось так, что в нашу палаточную деревню пришел работорговец, чтобы продать нам своих рабов. В основном это были женщины и дети, все негры, кроме одного мальчика, у которого была белая кожа, гладкие волосы и совсем не негритянские черты лица. Когда весть продаже рабов распространилась по всей округе, отовсюду к нам стали приходить бени эль араб, чтобы торговаться с ним. Светлокожий мальчик все время плакал; говорить он не мог, потому что у него был отрезан язык.

— Ужасно! Сколько ему было лет?

— На вид около четырнадцати. Торговец пробыл у нас почти неделю, когда из Биркет-Фатме пришел человек с большой свитой и заявил, что работорговец похитил его сына. Отец бросился в погоню за негодяем, и следы привели его к нам, — так он сказал.

Торговец клялся Аллахом, что впервые видит этого человека, и, так как он был нашим гостем, мы должны были взять его под свою защиту, но рассказ незнакомца звучал весьма правдоподобно, и мы не знали, что и думать. Был созван совет старейшин, на котором я решил, что мальчик должен быть показан человеку, называвшему себя его отцом. С последнего мы взяли обещание, что он при этом будет сохранять спокойствие и не произнесет ни единого слова. Затем привели мальчика, которого до сих пор держали взаперти. Увидев незнакомца, он издал радостный крик и бросился ему на шею. Он узнал и других людей из Биркет-Фатме, и они узнали его. Разве это не было доказательством, что он действительно сын этого человека?

— Разумеется, было, — ответил Шварц.

— Таким образом, торговец украл и сделал рабом сына правоверного мусульманина; по закону такое преступление карается смертью. Кроме того, он вырвал у мальчика язык, чтобы тот не мог выдать своего похитителя, и за это он должен был понести отдельное наказание. Снова собрался Большой Совет, и на нем работорговцу был вынесен приговор, в котором назначались ежедневные плети за вырезание языка и смерть за похищение мальчика. Все рабы, которых привел с собой преступник, были переданы в собственность несчастного мальчика, чтобы хоть немного вознаградить его за перенесенные им страдания.

— И что же, этот приговор был исполнен?

— К несчастью, только его малая часть. Приговор должен был приводить в исполнение отец мальчика, но наказание могло свершиться не раньше, чем через неделю. Как я уже сказал, виновный был гостем в деревне, и в течение четырнадцати дней находился под нашей защитой. Поэтому мы заперли преступника, чтобы через семь дней выдать его отцу мальчика, а до тех пор его должны были пороть каждое утро. Это произошло дважды под моим личным присмотром. На третий день работорговец исчез. Наши воины тут же оседлали лошадей и кинулись на поиски, но вскоре они вернулись ни с чем. Люди из Биркет-Фатме вместе с мальчиком отправились восвояси; от мести им пришлось отказаться.

— Как же эта история связана с пропажей твоего сына? — спросил Шварц.

— Напрямую. Через несколько недель посол из Саламата [117]доставил мне письмо, подписанное именем Абдурриза бен Лафиз — так, оказывается, звали работорговца. Этот пес обвинял меня в том, что я невинно осудил его, и клялся отомстить мне таким образом, чтобы я до конца своих дней вспоминал о похищенном мальчике из Биркет-Фатме. Мерзавец выполнил свое обещание! Примерно месяц спустя на военное празднество. Мы пробыли там всего несколько дней, когда из дома ко мне примчался вестник со страшным сообщением об исчезновении моего сына. Ребенок был похищен ночью, а утром мои люди нашли прикрепленную к колышку палатки записку. В ней Абдурриза бен Лафиз сообщал мне, что он похитил моего мальчика вместо другого, отобранного у него, и что я никогда в жизни не увижу свое единственное дитя!

— Господи, какое страшное, чудовищное злодеяние! — воскликнул Шварц.

— И это еще не все. Он писал также, что вырежет моему сыну язык и, кроме того, будет ежедневно пороть его в отместку за те плети, что пришлось ему вытерпеть. Я словно обезумел. Все мои воины рыскали по округе, надеясь схватить этого дьявола — но тщетно! Когда через несколько недель мы вернулись, моя жена лежала в горячке. Только возвращение сына могло спасти ее, но я не привез ей его — и она умерла. Похоронив ее, я дал клятву, о которой ты знаешь. Я отпустил на свободу всех своих рабов, поручил брату вести хозяйство и пустился на поиски сына. Ни один негритянский вождь в пределах досягаемости Хедива не мог позволить себе купить белого раба, поэтому я решил отправиться на север и на запад. Мой путь лежал через Ваддаи и пустыню в Борку, затем назад в Канем [118]и Борну, Багирми [119]и Адамауа [120]. Я спрашивал о сыне в каждой деревне, и однажды мне показалось, что я набрел на его след, но судьба и на этот раз посмеялась надо мной. Потом я повернул на восток, обошел весь Кордофан и Дарфур — напрасно! Шли годы. Мое сердце совсем измучилось от боли, а волосы поседели. Тринадцать лет понадобилось мне на то, чтобы сделать единственный положительный вывод: все это время я двигался в неверном направлении! Тогда я пошел на юг, от Хабеша [121]в страну галла [122]и к Великим озерам, был я и у народов, что живут к западу оттуда. С тех пор прошло еще два года. Я жил охотой. Думаю, не стоит тебе рассказывать о перенесенных мной лишениях и об опасностях, которых не удалось избежать. Сейчас я исследую районы, примыкающие к Бахр-эль-Абьяду, в них я стал известен как Охотник на слонов. Я знаю, что и здесь не найду моего сына, наверняка страдания давно убили его! Но я неустанно молю Аллаха только об одном: пусть он сведет меня с Абдурризой бен Лафизом, если тот еще жив! О, если я встречу этого дьявола, он тысячекратно проклянет день, когда появился на свет! Сама преисподняя содрогнется при виде тех мучений, которые ему придется претерпеть от меня!