Ловушка горше смерти - Климова Светлана - Страница 12

Мальчик теперь бывал дома лишь по субботам и воскресными вечерами.

Жизнь Ивана совершенно изменилась, хотя обитал он по-прежнему в большой комнате, переставшей быть гостиной, так как там окончательно обосновалась его сестра. Центром дома теперь стала кухня, которую Лина переоборудовала в столовую, убрав дверь, стенной шкаф и переставив мебель; нетронутой осталась лишь родительская тесная спальня. В третьей комнате утвердился Коробов. Он почти все дни проводил в четырех стенах, потому что работы у него практически не было. Машина зимой стояла в гараже, летом же он выезжал, хотя редко — ввиду подорожавшего бензина. Но это все сложилось куда позже, ближе к четырнадцатилетию мальчика. А два-три года после памятной поездки к морю промелькнули в беспрерывном беге: Алексей Петрович метался в поисках заработков, мальчика же полностью поглощали тренировки, соревнования, сборы, шахматный клуб и, наконец, школа. Только Лина и девочка до поры демонстрировали постоянство.

Школа стала занимать в жизни Ивана совсем незначительное место после того, как он окончательно утвердился в своей секции по вольной борьбе. Марат, тренер, был им теперь доволен, его смущало только одно — за два года Иван неожиданно так вытянулся, что перегнал всех сверстников, и они с Коробовым уже подумывали о том, чтобы перевести его в группу восточных единоборств.

Мальчику это было почти безразлично — он пережил как гордость и изумление от своих успехов, так и полное безразличие к ним. Теперь он не придавал значения ни своей силе, ни ловкости — в этой новой оболочке обитала прежняя его детская душа, полная недоумения, воспоминаний и восторга перед жизнью. Впервые за эти годы его посетила отчетливая и внятная мысль, что Алексей Петрович — во-. все не его отец. Они были чужими совершенно, и если допустить, что такое иной раз бывает между отцом и сыном, то мальчик должен был бы испытывать по крайней мере боль. Но ее-то и не было в нем по отношению к Коробову. И подросток начал осторожно терзать вопросами Лину, которую это ужасно возмутило. Спросить Коробова он не мог — из гордости и еще потому, что понял, насколько Алексей Петрович вообще безразличен к людям. К этому примешивалось легкое презрение — Коробов казался вконец загнанным в угол. Лина однажды сказала:

— Пожалей его. Что за дикие ты задаешь вопросы?

Мальчик пожал плечами:

— За что мне его жалеть?

— Послушай, разве это так важно? И потом, похоже, что твои сомнения основываются только на том, что ты не можешь заставить себя уважать Алексея Петровича. Значит, и ко мне, попади я в беду, ты испытывал бы то же?

— С матерью все иначе, — рассудительно ответил Иван. — Она единственная — любая, но вот отец… Понимаешь, я чувствую, что его нет. — Лина поразилась тому, что произнес далее этот двенадцатилетний мальчик:

— Я чувствую также, что он внутри меня, и страшно хочу его увидеть. И он совсем не Коробов. Лина запаниковала. Год начинался скверно. Казалось уже, что то лето, проведенное у моря (мальчику тогда было десять, им с Коробовым по тридцать, а девочке как раз исполнилось четыре), явилось для них последним счастливым и бездумным временем.

А потом они попытались убедить себя, что достаточно прочно обосновались в нише, предложенной им переменчивой в последнее десятилетие жизнью. Им хотелось верить, что будущее не так уже беспросветно и зыбко, поэтому они сделали ставку на выигрыш, забывая напрочь, что вероятность проигрыша всегда больше. Так что для Лины стало подлинной катастрофой известие о том, что крымское предприятие корейца Игоря лопнуло, а сам он уже несколько недель как покинул пределы отечества.

Однако Лина нашла силы удержаться на ногах, в отличие от Коробова. Тот был так растерян и напуган, настолько пал духом, что жене пришлось, терпеливо переждав его почти двухмесячный тяжелый загул, вытаскивать Алексея Петровича из последовавшей за этим глубочайшей депрессии. Она утешала его даже тогда, когда он наконец решился объявить, что задолжал «некоторым людям» пятнадцать тысяч долларов и в течение полугода эти деньги следует отдать, иначе еще через три месяца всем им «будет худо».

Лина смотрела, как он бестолково мечется по своей комнате, и молчала.

Приходилось лишь жалеть о том, что не сумела помешать Коробову связываться с корейцем, который был ей с самого начала крайне несимпатичен. Она смутно предчувствовала неприятности. Однако желание снова увидеть Коробова воодушевленным и уверенным в себе, почувствовать в нем мужскую твердость и силу заставило женщину малодушно поддержать весь этот утопический проект. Кроме того, она действительно мечтала иметь дом на берегу моря, и ее обнадежила легкость, с которой Алексею Петровичу удалось получить ссуду на вполне сносных условиях.

Кореец поначалу звонил, Коробов пару раз съездил в Крым, где своими глазами видел фундамент их дома. Затем он отправился на лето в Польшу — поторговать, а Лина сняла дачку в поселке Высоком, где и прождала его вместе с детьми. Потом все как-то заглохло. А в конце концов их, как, впрочем, и многих других, банально кинули и поставили перед свершившимся фактом. Коробов, придя в себя, хватался за любую работу, чтобы отдать хоть часть денег.

Может быть, именно тогда мальчик и начал так пристально всматриваться в Алексея Петровича. Жизнь Ивана по-прежнему протекала вне дома, но не могла занять его настолько, чтобы он перестал думать. По утрам он отводил сестру в детский сад, сам шел в школу, затем на тренировку или в клуб. Ужинал он в одиночестве, потому что сестра уже спала, мать смотрела телевизор в спальне или возилась с домашними делами, а Коробов по обыкновению отсутствовал. Лина упрямо не хотела работать. Однако когда их совсем прижало, устроилась нянечкой в тот же детский сад, куда ходила ее дочь. Мальчик видел мать все реже.

Как-то Лина сказала Коробову, что Иван — удивительный парень: не просит денег, неприхотлив в одежде и еде, не интересуется девчонками, к тому же неплохо учится и очень заботлив к сестре. «И слава Богу», — рассеянно буркнул Алексей Петрович, и Лина об этом с ним больше не заговаривала. Прекратившиеся до времени дикие речи Ивана об отце были ею забыты и похоронены под грудой мелких забот, семейных неурядиц и нескончаемых бытовых проблем. Женщина не знала о жизни своего сына ничего, кроме расписания его спортивных занятий, группы крови и любимой еды. Их общение часто сводилось к скупым ответам на обычные вопросы:

«Ты поел? Ты позвонил? Ты побудешь завтра вечером с Катей, нам с Алешей необходимо уехать?»

Странным образом она как бы даже и не заметила, что однажды мальчик не ночевал дома. Был конец февраля, с утра пошел мокрый тяжелый снег, сразу же парализовавший весь транспорт. Когда Иван в девять вечера закончил тренировку, на улице все еще мело. По обыкновению, он решил идти пешком и поджидал Карена, который также жил на проспекте, но чуть подальше, в так называемом доме специалистов, где мальчик не раз бывал. Они не то чтобы дружили, просто общительный, невысокий и крепкий, подвижный как ртуть Карен без труда уговаривал Ивана заглянуть к нему «на часок». Обычно за Кареном приезжала на машине мать, и несколько раз они подвозили Ивана до перекрестка, откуда ему до дому оставалась пара остановок; в тот вечер она, однако, не приехала.

— Не хочу тащиться пешком, — сказал Карен, беспорядочно швыряя тренировочную форму в желтый кожаный рюкзак. — Отец с матерью укатили в Ереван, дома одна бабушка, поехали ко мне, переночуешь, от нас и позвонишь.

— Не знаю, — произнес Иван неуверенно, — можно и к тебе, завтра воскресенье, однако ни троллейбусы, ни автобусы не ходят. Все-таки придется пешком.

— Я промокну, — Карен показал на свои белые высокие кроссовки. — Давай на такси. У меня есть деньги.

— Нет, — сказал Иван, — пока ты найдешь это такси, пройдет много времени, а так через двадцать минут мы будем на месте.

— Тогда позвони своему отцу пусть заберет нас.

— У него машина не на ходу.

— Ладно уж, пошли пешком, — буркнул Карен, натягивая куцую дубленку.