Роковой рейд полярной «Зебры» - Маклин Алистер - Страница 25

Выйдя наружу, я закрыл за собой дверь и, пряча лицо от ветра, завернул за угол домика. Через десять секунд я уже стоял у двери последнего в этом ряду строения и, толкнув ее, зашел внутрь.

Прежде здесь находилась лаборатория. Теперь — склеп. Лабораторное оборудование было сдвинуто к одной стене, и на освободившемся полу лежали трупы. Я знал это потому, что так сказал Киннэрд: обуглившиеся и до неузнаваемости уродливо скрюченные тела казались некоей чуждой формой жизни или, вернее, неживой материи. Здесь стоял удушающий запах жженой плоти и сгоревшего дизельного топлива. Я подумал, кому из оставшихся в живых хватило отваги и твердости духа, чтобы перенести сюда эти страшные изуродованные останки своих бывших товарищей? У них, верно, и впрямь были крепкие нервы.

Похоже, смерть для всех них наступила очень быстро. Они не задохнулись, охваченные огнем, они сами стали огнем. Очутившись в клокочущем море горящей нефти, эти люди превратились в пылающие факелы и последние мгновения своей жизни провели в жуткой агонии. Трудно представить себе более страшную смерть.

Мое внимание, не знаю почему, привлекло тело, лежавшее ко мне ближе других. Я наклонился и навел фонарик на то, что когда-то было правой рукой, а теперь напоминало оголенную когтистую лапу. На среднем пальце виднелось золотое кольцо, не расплавившееся, но сильно покоробленное огнем. Я узнал это кольцо — мы покупали его вместе с моей невесткой.

Я не почувствовал ни горя, ни боли, ни отвращения, решив, что все это, должно быть, придет позже, когда пройдет первое потрясение. А может, и нет. Эта жуткая масса обугленной плоти никак не вязалась в моем сознании с образом брата, которого я очень хорошо помнил, с человеком, которому я был обязан всем, и мой оцепеневший рассудок отказывался воспринимать эту связь как объективную реальность.

Пока я стоял, опустив глаза, мой интерес как врача привлекло странное положение, в котором лежало тело. Нагнувшись поближе, я долго рассматривал труп. Наконец, я медленно выпрямился и тут же услышал, как отворилась дверь. Это был лейтенант Хансен. Стащив маску и подняв очки, он посмотрел сначала на меня, потом на тело, что лежало у моих ног. Я увидел, как переменилось его лицо, сделавшись белее мела. Хансен медленно поднял на меня глаза.

— Выходит, вам не повезло, док? — сквозь свист и завывание бури я с трудом расслышал его сиплый голос. — Боже, я так вам сочувствую.

— Что вы имеете в виду?

— Это же ваш брат?

— Вам рассказал капитан Свенсон?

— Да. Перед самым отходом. Поэтому мы здесь, — он скользнул взглядом по полу, и лицо его стало серым, словно старый пергамент. — Погодите-ка минутку, док.

Хансен развернулся и выбежал за дверь. Вернувшись, он выглядел лучше, но не намного.

— Капитан Свенсон объяснил нам, почему он позволил вам идти.

— Кто еще знает?

— Только капитан и я. Больше никто.

— Пусть это между нами и останется, хорошо?

— Как скажете, док, — мелькнувшее было на лице Хансена удивление и любопытство уступили место выражению ужаса. — Боже мой! Вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное?

— Идемте к остальным, — сказал я. — Нет смысла тут дольше оставаться.

Хансен молча кивнул. И мы оба направились к первому домику. Между тем, кроме доктора Джолли и Киннэрда, на ноги встали еще трое: капитан Фольсом, длинный и сухощавый, точно жердь, с сильно обгоревшим лицом и руками, который был заместителем начальника базы, Хьюсон, темноглазый и молчаливый водитель тягача и по совместительству механик, отвечающий за дизельные генераторы, и неунывающий йоркширец Нэсби, кок. Джолли, открыв мою аптечку, накладывал свежие повязки на руки тем, кто еще лежал; представив их нам, он снова вернулся к своей работе. Похоже, он не нуждался в моей помощи, по крайней мере, сейчас. Я услышал, как Хансен спросил Забрински:

— Говорил с «Дельфином»?

— Да нет, — Забрински перестал передавать позывные и подвинулся, поудобнее развернув сломанную ногу. — Я еще не совсем понял, в чем дело, лейтенант, но, по-моему, эта старая шарманка накрылась.

— Так, — медленно проговорил Хансен. — Значит, вызвать их ты не можешь?

— Я их слышу, а они меня — нет, — Забрински виновато пожал плечами. — Похоже, когда я упал, то сломал себе не только лодыжку.

— Сможешь починить?

— Не думаю, лейтенант.

— Черт возьми, ты же радист.

— Да, — рассудительно согласился Забрински, — но не волшебник. Замерзшими, одеревеневшими руками, без инструментов, с этим устаревшим аппаратом без схемы, с надписями на японском пришлось бы повозиться и самому Маркони.

— Но починить-то его можно? — не унимался Хансен.

— Он на транзисторах, а не на лампах, так что разбиться там нечему. Значит, думаю, можно. Но на это потребуется не один час, лейтенант, и сначала придется изготовить необходимые инструменты.

— Хорошо, действуй. Делай все, что хочешь, только запусти эту штуковину.

Забрински молча протянул Хансену наушники. Тот, так же не сказав ни слова, взял их и надел. Послушав некоторое время, лейтенант снял наушники и, возвращая их радисту, сказал, пожав плечами:

— С починкой рации можно, пожалуй, и не спешить.

— Вы имеете в виду, — поправил его Забрински, — спешка здесь ни к чему.

— Что значит ни к чему? — спросил я.

— Похоже, — мрачно пояснил Хансен, — что в очереди на спасение мы стоим следующими. Они передают одно и то же: «Полынья быстро смерзается, немедленно возвращайтесь».

— Я с самого начала был против — это же чистое безумие! — подал голос Роулингс. Он сидел над котелком, в котором оттаивал ледяной комок консервированного супа и уныло помешивал его вилкой. — Попытка, друзья мои, конечно, благородная, но однозначно обреченная на неудачу.

— Держи свои грязные пальцы подальше от супа и прикуси язык! — сердито велел ему Хансен. — А где ваша-то радиостанция? — спросил он, резко обращаясь к Киннэрду. — Ну да, разумеется. Мы запустим ваш генератор и тогда…

— Мне очень жаль, — грустно улыбнулся Киннэрд. — Ручной генератор сгорел, мы пользовались аккумулятором, а он сел. Совсем.

— Аккумулятором, вы говорите? — с удивлением переспросил Забрински. — Тогда почему во время ваших передач происходили беспорядочные колебания мощности?

— Наши никелево-кадмиевые батарейки изрядно подсели — к тому же у нас их было всего пятнадцать штук, остальные сгорели, — и мы их то и дело меняли и переставляли, пытаясь выжать все, что было можно. Вот почему мощность постоянно менялась. Даже никелево-железистые элементы оказались не вечны — в конце концов и они сели. Сейчас их не хватит и на то, чтобы зажечь фонарик.

Забрински молчал, как и все остальные. В восточную стену непрерывно барабанили льдинки, шипела лампа, мягко гудела печка, однако, несмотря на этот сонм беспорядочных звуков, в домике царила почти полная тишина. Никто из нас не осмеливался смотреть другому в лицо — все уставились на пол, словно хотели растопить взглядом покрывавший его лед. Если бы нас засняли в эту минуту на пленку и поместили фотографию в какой-нибудь газете, журналистам было бы нелегко убедить своего читателя, что только десять минут назад обитателей дрейфующей станции «Зебра» спасли от неминуемой гибели. Читатель, несомненно, был бы премного озадачен, потому как на наших лицах не было заметно и тени радости, не говоря уже о бурном ликовании.

Когда стало ясно, что молчание слишком затянулось, я сказал Хансену:

— Что ж, тогда остается одно. Раз ни одна из радиостанций не действует, значит, кому-то из нас придется отправиться на «Дельфин», причем немедленно. Предлагаю послать меня.

— Нет! — воскликнул лейтенант. Потом, немного успокоившись, он продолжал: — Простите, дружище! Но добро на самоубийство капитан никому из нас не давал. Вы останетесь здесь.

— Хорошо, остаюсь, — сдался я. Сейчас не было времени объяснять ему, что я не нуждаюсь ни в чьем разрешении, и в доказательство размахивать манлихером у него перед носом. — Значит, мы все останемся. И тут же и подохнем, тихо-мирно, без борьбы, без лишней суеты — просто ляжем и сдохнем, прямо здесь. Думаю, вы прекрасно понимаете, что значит быть настоящим командиром. Амундсен, несомненно, согласился бы с вами.