Малыш и Буйвол - Кликин Михаил Геннадьевич - Страница 79

Хатук снова шел через перевал, тащил на себе Шалроя. Пастух едва переставлял ноги и требовал, чтобы его оставили, бросили прямо здесь. За спиной Айхия, плача, уговаривала обессилевшего Кахима не останавливаться. Выл ветер, стегал позёмкой лица. Красное солнце опускалось за край вздыбившейся земли, и где-то далеко позади пробивались через сугробы преследователи – серые тени – словно стая волков. Сколько их – не разглядеть…

Малышу чудилось, что он окружен неведомыми врагами. В густом тумане двигались их фигуры, он стрелял в них, но промахивался. Колчан стремительно пустел, а он всё промахивался и промахивался. И всё больше становилось врагов – сколько их там – не сосчитать…

Буйвол видел ненавистный сон. Он стоял на коленях, не имея возможности пошевелиться, и ходила кругами во мгле безобразная тень, ползала, словно паук по своей паутине. Одна единственная тень, но тысячеликая, многоголосая. И звенел издевательский девичий смех…

А старому Теку снилось, что дом его вновь опустел, и он тихо плакал, понимая, что никому больше не нужен…

Они ушли с крестьянским обозом.

Было раннее утро, тусклое и морозное. Под полозьями саней скрипел, взвизгивал снег. Укрытые задубевшими попонами лошади выдыхали пар. Бряцало заиндевевшее железо упряжи. С хомутов и оглоблей сыпался иней.

Деревня еще спала. Лишь несколько человек вышли проводить обоз, в основном женщины – жёны и матери. На ступенях своего дома стоял глухой Тек, полураздетый, с непокрытой головой, и махал рукой вслед уходящим постояльцам. Он говорил что-то, шевелил губами, но никто его не слышал. И никто не видел, как на его небритых вялых щеках обжигающие слезы превращаются в ледяные шарики.

Рассвело.

Сани мягко скользили по накатанной дороге. Лошади бежали резво без понуканий, возницы дремали, опустив кнуты, кутаясь в шубы, пряча носы и щеки в поднятых воротниках.

– Почему вы искали именно нас? – спросил Буйвол. – Почему не наняли других бойцов?

– У них не было денег, – объяснил очевидное Малыш.

– Да, – согласилась Айхия. – Денег у нас не было, но не потому именно вас мы искали.

– Вот как? – хмыкнул Малыш.

– Когда я разговаривала с самым главным монахом…

– Его зовут Суайох, – напомнил Хатук.

– …и рассказывала обо всем, с нами приключившимся, он, услышав ваши имена, сказал, что знаком с вами. И это он посоветовал найти вас, чтобы просить о помощи. Никакие другие воины, сказал он, в храм не войдут.

– Проклятый монах! – процедил сквозь зубы Буйвол.

– Но я и сама, – торопливо добавила девушка, – хотела найти вас… – Она заглянула Буйволу в глаза. – Я хотела снова вас увидеть… Увидеть тебя…

Хатук раскашлялся, отвернувшись в сторону. Малыш усмехнулся, похлопал паренька по спине.

Было скучно.

Однообразно тянулась ровная дорога. Проплывали мимо заснеженные перелески, отступали назад, им на смену приходили другие – точно такие же. Скакали по снегу серые белки, оставляя за собой ниточки следов. Иногда из-за сугробов выпрыгивал заяц, бежал с обозом наперегонки, потом вилял в сторону и исчезал. Изредка можно было увидеть лисиц – эти держались от людей подальше, заслышав шум, торопились скрыться в кустах.

Одно только солнце стояло на месте.

Долгому дню не было конца.

Глухой Тек сидел перед печью, свесив руки. Он смотрел в огонь, и пытался вспомнить, как трещат, сгорая, дрова.

Он многое позабыл. Позабыл, как шумит лес в бурю, как плещет на речных перекатах вода, как стучит в окна дождь, как скрипят ступени крыльца под ногами гостей.

У старика не было родственников. Кто-то умер, кто-то уехал далеко и навсегда – все равно что умер, а кто-то просто исчез. Редко-редко заглядывали к нему соседи: проверяли, все ли в порядке. Иногда заходили знакомые старики – он еще помнил их, и они вспоминали о нем. Он кивал, когда они что-то ему говорили, улыбался, но ничего не слышал – их старческие голоса были подобны шуму листвы, плеску воды, шелесту дождя.

Он не помнил их голосов.

И они уходили, на прощание немо шевеля губами.

Порой он все-таки что-то слышал. Вздрагивал, вздергивал голову, оглядывался, пытаясь понять, откуда донесся шум. Встревоженно выглядывал в окно. Если ничего там не видел, выходил на улицу.

Возможно, ему чудились эти звуки.

А быть может, он слышал нечто, недоступное остальным.

Он не знал.

Иногда на улице к нему подкрадывались со спины дети, кричали на ухо что-нибудь, заливались смехом, убегали. И он радовался их веселью. Радовался тому, что еще что-то слышит. Что-то помнит…

За окнами только еще вечерело, а в комнате было уже совершенно темно. Лишь перед самой печью лежало на полу светящееся алое пятно, словно лужа света. И пылало лицо старика.

Он вдруг уловил какое-то движение на периферии зрения. Показалось, что во тьме рядом ходит кругами безликая тень. Он вздрогнул, резко повернул голову.

Из угла таращились на него с пола блестящие бусинки любопытных глаз.

Старик осторожно приподнялся, стараясь не спугнуть гостью. С шестка, где у него сушились сухари, взял двумя пальцами жесткую колючую крошку. Опустился на колени, медленно протянул руку. Сказал, не слыша себя, но помня, как должны звучать эти слова:

– Смотри, что у меня есть… Ну же… Бери… Боишься меня, что ли?..

Крохотный серый комочек выкатился на свет. Тек улыбнулся.

– Откуда ты тут взялась? А зовут тебя как?.. Наверное, нет у тебя имени. Но я придумаю. Обязательно придумаю…

Он тянулся вперед, медленно клонился, упираясь в пол свободной рукой. Он уже почти лег на живот, и тут мышь, набравшись смелости, взбежала ему на ладонь, одним махом сгрызла скромное подношение, и бросилась наутек в свой угол.

– Вот и хорошо… – Старик улыбался. – Хорошо… Приходи еще… Обязательно приходи…

Ему казалось, что он слышал, как тихонько цокали по половицам крохотные коготки.

Глава 29

Обоз разрастался.

В начале пути он состоял лишь из трех санных упряжек, но уже через два дня возов стало втрое больше. Крестьяне, встретившись на дороге, старались держаться вместе. Так и путь становился веселей, и – случись что – сподручней было управляться с неприятностями: починить некстати сломавшиеся сани, сдвинуть рухнувшее, перегородившее дорогу дерево, проторить засыпанный вьюгой путь, отбиться от стаи волков или от лихих людей.

Везли всякое – разрубленные мороженные туши, свиные и говяжьи, звериные меха и птичий пух, зерно и овощи, разное тряпье, корзины, рыбачьи сети, сено, муку. Кое-кто, не добравшись до базара, уже торговался. Прямо в пути заключались первые сделки – хлеб меняли на мясо, шкуры – на рыбу, сети – на стальные ловчие петли.

Денег почти ни у кого не было. За ними-то и ехали в город. Но не только деньги нужны были крестьянам. Также требовались лопаты, топоры, косы, серпы, ножи, всякая домашняя утварь – творения рук городских ремесленников и кузнецов. Думали накупить всякой материи, а если торговля будет удачная, то и готовой одежды – у городской одёжи покрой модный.

На вооруженных Малыша и Буйвола крестьяне посматривали с уважением. На привалах всегда первыми приглашали к костру, к трапезе. Не требовали ни денег, ни участия в повседневных делах, таких как сбор дров или мытьё посуды, обязательных для всех прочих.

Айхия не могла бездельничать. Она постоянно что-то делала, кому-то помогала – разводила огонь, готовила еду, подтягивала упряжь. Даже в пути она находила для себя какое-нибудь дело – держа иглу в зябнущих пальцах, штопала чью-нибудь одежду, точила ножи, перебирала крупу. Крестьяне уважали ее. И не только за трудолюбие, но и потому, что не раз замечали, с каким обожанием смотрит на нее воин с мечом.

Оживившийся Хатук успел перезнакомиться со всем обозом. Даже лошади узнавали паренька, тянули к нему морды, когда он оказывался поблизости, и у него всегда находилось угощение для животных – подсоленная корочка хлеба, или огрызок подмороженной моркови, или что-то другое, не менее лакомое…