Бочонок с икрой - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 2

Лицо старика приняло угрюмое выражение.

— Я был в Сунг-тонге, в южном Китае, в 89 году, — сказал он.

— Какое странное совпадение, что вам пришлось быть два раза в таком опасном положении, — сказал миссионер. — Расскажите, как вы были спасены в Сунг-тонге.

Тень, лежавшая на усталом лице, стала еще заметнее.

— Мы не были спасены, — сказал он.

— Как, Сунг-тонг пал?

— Да, пал.

— Каким же образом вы остались в живых?

— Я не только энтомолог, но и доктор. У них было много раненых; меня пощадили.

— А остальные?

— Assez! Assez! [7] — крикнул маленький французский священник с протестующим жестом. Он пробыл в Китае двадцать лет. Профессор ничего не сказал, но в его тусклых, серых глазах промелькнуло такое выражение ужаса, что дамы побледнели.

— Я сожалею, что заговорил о таком тяжелом предмете, — сказал миссионер. — Мне не следовало спрашивать.

— Да, — медленно ответил профессор, — не следует расспрашивать. Лучше вообще не говорить о подобного рода вещах. Но ведь и вправду пушки как будто приближаются?

Сомнений не могло быть. После некоторого молчания снова раздался гул пушек; живое журчание ружейного огня как бы резвилось вокруг основной ноты. Эти звуки доносились, казалось, с дальнего конца ближайшего холма. Все отодвинули стулья и побежали к валу. Неслышно двигавшиеся слуги-туземцы вошли и убрали со стола скудные остатки еды. Но старый профессор продолжал сидеть и после того, как они вышли из комнаты, склонив на руки массивную голову, увенчанную седыми волосами, с тем же задумчивым взглядом полных ужаса глаз. Можно забыть иные призраки на некоторое время, но когда они восстают, нельзя отогнать их в места их успокоения. Пушки умолкли, но он не заметил этого, весь погруженный в самые ужасные воспоминания своей жизни.

Мысли его были, наконец, прерваны появлением коменданта. Довольная улыбка играла на его широком немецком лице.

— Кайзер [8] будет доволен, — потирая руки, сказал он. — Да, наверно получу орден. Защита Ишау от нападения боксеров полковником Дреслером, бывшим майором 114 ганноверского пехотного полка. Великолепное сопротивление малочисленного гарнизона против подавляющего неприятельского войска. Наверно об этом будут писать в берлинских газетах.

— Так вы думаете, что мы спасены? — сказал старик. Ни волнения, ни восторга не было слышно в его голосе.

Полковник улыбнулся.

— Ну, профессор, я видел вас более взволнованным в тот день, когда вы принесли в вашем ящике для коллекций «Lepidus Mercerensis».

— Эта муха была уже в моем ящике, — ответил энтомолог. — В жизни мне пришлось видеть столько странных случайностей судьбы, что я печалюсь и веселюсь только, когда есть причина к тому или другому. Но расскажите мне ваши новости.

— Ну, — сказал полковник, закуривая свою длинную трубку и протягивая на стул ноги в гетрах, — я ставлю на карту мою военную репутацию — все идет хорошо. Они быстро подвигаются, пальба прекратилась; это указывает, что сопротивление сломлено, и через час мы увидим на холме подкрепление. Энслей должен дать сигнал, выстрелив три раза из ружья с башни; тогда мы сами сделаем небольшую вылазку.

— И вы ждете сигнала?

— Да, мы ждем выстрелов Энслея. Я решил провести с вами время свидания, так как хочу спросить вас кое о чем.

— О чем же?

— Помните наш разговор о другой осаде — осаде Сунг-тонг… Меня он очень интересует с профессиональной точки зрения. Теперь, когда ушли дамы и штатские, вы не откажетесь поговорить об этой осаде.

— Это неприятный предмет разговора.

— Конечно. Боже мой! Это целая трагедия. Но вы видели, как я выдерживал осаду здесь. Умно ли? Хорошо ли? Достойно ли традиций немецкой армии?

— Я думаю, что большего вы не могли бы сделать.

— Благодарю вас. Но так же ли защищали Сунг-тонг? Мне очень интересно подобного рада сравнение. Можно ли было спасти его?

— Нет; было сделано все возможное за исключением одного.

— А! Значит, было упущение. Какое же?

— Не надо было допускать, чтобы кто-либо, особенно же женщины, попали живыми в руки китайцев.

Полковник протянул свою большую, красную руку и сжал длинные, белые нервные пальцы профессора.

— Вы правы… тысячу раз правы. Но не думайте, чтоб это обстоятельство не было предусмотрено мной. Я умер бы в битве, так же, как Ральстон и Энслей. Я говорил с ними, и мы порешили так, я говорил и с другими, но что поделаешь с ними. Это священник, миссионер и женщины.

— Неужели же они хотели бы быть взятыми живыми?

— Они не дали обещания принять какие-нибудь меры, чтобы предупредить это. Они не хотели наложить на себя руки. Совесть не дозволяет им сделать это. Конечно, теперь все это прошло и нечего разговаривать о таких страшных вещах. Но что бы вы сделали на моем месте?

— Убил бы их.

— Боже мой! Вы убили бы их?

— Убил бы из сострадания. Видите, я пережил все это. Я видел смерть от горячих яиц; я видел смерть в кипящем котле; я видел женщин… Боже мой… удивительно, как я еще мог спать после этого. — Его обыкновенно невыразительное лицо все передергивалось от муки воспоминаний. — Меня привязали к колу и всадили мне в веки деревянные иглы чтобы держать их открытыми. Мое горе при виде мучений женщин было все же менее тех упреков, которыми я осыпал себя, когда думал, что с помощью одной трубочки с лишенного всякого вкуса лепешками я мог бы в последний момент вырвать их из рук палачей. Убийство! Я готов предстать пред божественным судом и отвечать за тысячу таких убийств. Грех! Ну, такой поступок мог бы очистить душу от пятна настоящего греха. Но если зная то, что я знаю, я и во второй раз не сделаю этого, то, клянусь небом, нет ада достаточно глубокого, достаточно пламенного, чтобы принять мою грешную, подлую душу.

Полковник встал, и его рука сжала руку профессора.

— Вы говорите здраво, — сказал он. — Вы смелый, сильный человек, знающий, что ему следует делать. Да, клянусь Господом, вы были бы мне большой помощью в случае, если бы дело приняло иной оборот. В ранние часы, до рассвета, я часто раздумывал и мучился, как мне поступить. Однако нам следовало бы уже слышать выстрелы Энслея. Пойду посмотрю.

Старый ученый снова остался наедине со своими мыслями. Наконец, не слыша ни грохота пушек, ни сигнала о приближении подкрепления, он встал и только что собрался идти на ров, как дверь быстро распахнулась и в комнату, шатаясь, вошел полковник Дреслер. Цвет его лица был мертвенный, желтовато-бледный, а грудь подымалась, как у человека, усталого от бега. Он взял со стола стакан водки и сразу проглотил его. Потом он тяжело опустился на стул.

— Ну, — холодно спросил профессор, — они не подходят?

— Нет, они не могу прийти.

На минуту, на две наступило молчание.

Оба пристально печально смотрели друг на друга.

— Все знают об этом?

— Никто, кроме меня.

— Как вы узнали?

— Я был на стене вблизи потайной калитки — маленькой деревянной калитки, выходящей в сад роз. Я заметил, что кто-то крадется между кустами. Раздался стук в дверь. Я открыл ее. Передо мной был татарин-христианин, сильно изрубленный саблями. Он прибежал с поля сражения. Его прислал английский командор Уиндгэм. Он расстрелял большинство своих патронов. Он окопался и послал за новым подкреплением с судов. Пройдет дня три, прежде чем оно может подойти. Вот и все. Боже мой! Достаточно и этого. Профессор нахмурил свои косматые седые брови.

— Где этот человек?

— Он умер. Умер от потери крови. Его труп лежит у палатки.

— И никто не видел его?

— Почти никто.

— О! Так значит, кто-нибудь видел его?

— Энслей, вероятно, видел с башни. Он должен знать, что я получил известие, и хочет слышать их. Если я скажу ему, то и остальные узнают.

— Сколько времени мы можем продержаться?

— Час, самое большее — два.