Мой знакомый медведь: Мой знакомый медведь; Зимовье на Тигровой; Дикий урман - Севастьянов Анатолий Александрович - Страница 6

С того дня каждое утро он успевал походить по ближним к поселку распадкам, пытаясь увидеть медведя. Рассветало рано, и чуть свет Витька был уже в тайге, в распадках, а к девяти возвращался в поселок на работу. Теперь, когда медведи встали из берлог, спать по уграм казалось Витьке кощунством. Раньше Витька думал: стоит на Камчатке выйти из поселка — сразу увидишь медведей. А оказалось, многие жители поселка ни разу за свою жизнь не видели живого медведя.

По книжкам, почти сто тысяч медведей живет в стране, и Камчатка занимает одно из первых мест по плотности медвежьего населения. А Витьке пока не удалось увидеть ни одного.

За эти походы он изучил окрестности поселка лучше многих старожилов. Но зато ему частенько не хватало времени истопить печку в доме. Утром — в тайгу, днем — на работу, вечером — пораньше лечь, чтобы не проспать утром. Топил, когда уж совсем замерзал или нужно было просушить одежду.

Однажды он проснулся ночью и не мог понять, что с ним. Ломило шею, он сидел в темноте за столом. Пошарил перед собой руками — наткнулся на тарелку. Туг только вспомнил, что пришел вечером с работы, сварил уху, налил в тарелку и, пока ждал, чтобы чуть–чуть остыла, положил голову на стол и, значит, сразу уснул. Измучился, вставая до рассвета, да и на работе в последние дни доставалось — часами приходилось перетаскивать вытаявшие из?под снега дрова. Вот и заснул возле тарелки…

Настал выходной, и можно было на весь день засесть в приготовленный накануне скрадок — ждать, когда придет медведь. Он ведь приходил сюда к проступившей на берегу ручья траве и пасся, скусывая зеленые стебли. Но Витька никак не мог застать его.

Из дома вышел, когда утро можно было определить только по часам. Чуть–чуть серел рассвет. Букет лежал на снежном намете. Он привык, что Витька куда?то рано уходил, не приглашая его, и не поднялся, а только приветливо застучал по снегу хвостом.

Почти на самом берегу лимана, у ручья, стоял белый шалаш из вырезанных ножом снежных кирпичей. Он не бросался в глаза, потому что стоял на снегу и еще потому, что по берегу лимана громоздились такие же высокие, как шалаш, обломки льдин. Витька уселся на подстилку из сухой травы и в маленькие смотровые окошки стал наблюдать за округой. Снег стаял только по берегам ручьев, по взгоркам. Когда совсем рассвело, рядом с полосой снега, на которой стоял шалаш, изумрудом засветилось пятно молодой травы, пощипанной медведем.

В лесу все еще сплошь лежал снег, но возле деревьев уже темнели проталины. Среди каменных берез вытаяли кусты камчатской рябины, по склонам распадков освободились из?под снега зеленые заросли кедрового стланика. Тайга густела снизу, становилась похожей на настоящую тайгу, а не на парк с редкими деревьями. Не так долго осталось ждать, когда, как говорил Гераська,«лес разобьется, и душа вздохнет».

На цепких веточках сухого куста рядом с шалашом висели клочья белой шерсти, оставленной линяющим зайцем. Утки–шилохвостки поодиночке и стайками перелетали над тундрочкой, разыскивая на проталинах перезимовавшие ягоды, шикши [1].

В воздухе с мелодичным криком гонялись друг за другом вороны. Короткими очередями то здесь, то там перестреливались дятлы, как будто мальчишки играли в войну. Звенели синицы. Сквозь шум прибоя из?за гребней океанских волн, отдаленных лиманом и песчаной косой, доносился будто нестройный лай собачьей упряжки — это по–весеннему кричали утки–морянки. Они всю зиму провели среди беспокойных волн.

Два ворона дрались в голубом небе. Один пикировал на другого, тот переворачивался спиной вниз, птицы, как руками, сцеплялись лапами и падали. У самой земли разлетались, и воздушный бой начинался снова. Возле шалаша бегали трясогузки, собирали каких?то жучков–паучков, которые черными точками усыпали снег. Камчатские трясогузки были совсем такими же, как на материке. Только окраска их ярче, контрастнее.

Настало время отлива. Обнажившееся кое–где дно лимана, пригретое солнцем, парило, как будто по отмелям развели десятки костров. Множество чаек кормилось по мелкой воде, что?то выискивая в иле. Прилетела черная ворона. Когда какая?нибудь чайка находила добычу, ворона гонялась за ней до тех пор, пока не отнимала. Чайки, такие дружные возле гнездовий, были совсем равнодушны к тому, что каждую из них по очереди грабила ворона. А чуть поодаль такие же вороны вместе с чайками ходили по мелкой воде и сами добывали корм. Насытившись, черная разбойница подлетела к шалашу, уселась на сухую ветку ивового куста, осмотрелась, блеснув на солнце черным глазом, расправила и поудобнее сложила крылья. Щелкнула клювом и, кланяясь, начала издавать несвойственные ей, воркующие звуки. Растопырила перья, веером распушила хвост, обращая к солнцу свою весеннюю токовую песню.

С первой минуты, сидя в шалаше, Витька старался не пропустить тот желанный миг, когда вдруг где?нибудь на тундрочке покажется медведь.

Но солнце забиралось выше, а медведь не приходил… Витька смотрел из небольшого окошечка и думал, что совсем недавно все это было только в его мечтах. А теперь и океан, и горы, и, может быть, медведь — все наяву. И что бы ни случилось, теперь он не отступит от своей мечты — изучать медведей. Он хорошо помнил, когда у него пробудилась эта страсть. И было?то всего: случайный в их местах медведь с угла на угол перешел поле. Но этот след пройдет теперь, наверное, через всю Витькину жизнь…

«Недаром и фамилия у меня Медведев, — думал Витька. — Это, наверное, в роду. Прадеды, может, были медвежатниками или держали ручных медведей…»

От этих мыслей его отвлек крик чаек. Это были небольшие черноголовые чайки, уже подобравшие место для гнездовья. Витька вглядывался в окошечко, но ничего, кроме мельтешащих птиц, не видел.

Вдали виднелся скалистый мыс, дерзко вонзившийся в океан. Сбоку правильный конус вулкана белел снежной шапкой. Крупный белоплечий орлан неторопливо, царственно летел вдоль берега.

Неожиданно Витька услышал знакомый с детства звук: похожее на блеяние барашка токование бекаса. Казалось, сюда, на Камчатку, бекас попал случайно из далеких теперь родных мест. Океан, вулканы, ожидание медведя — и вдруг такое знакомое дребезжание бекасьих перьев. Стоило только Витьке закрыть глаза — и показалось, что он сидит у болотца, за огородами, совсем рядом с родным домом…

Вдруг поблизости грянул пушечный выстрел. Витька от неожиданности чуть не вышиб снежную стенку. По мелководью бежала крупная рябь: это многотонная льдина, похожая на гриб, разломилась надвое.

Чем больше заходило в лиман приливной воды, тем чаще раздавались эти раскаты. На дне лимана лежали ледяные глыбы. Каждая весила тонны, и все они были похожи на гигантские приземистые грибы. Приливы и отливы обсосали их снизу, и вода уже не могла приподнять и унести их в океан. Вода подтачивала «ножки», и многотонные «шляпы» с грохотом рушились в воду.

Медведь все не приходил. Теплое весеннее солнце оплавило снежные кирпичи шалаша. Вначале появились лишние окна, потом со стороны зеленой травы, откуда Витька ждал медведя, упала изъеденная солнцем стена. Потом упали и другие стены, но Витька все равно досидел до вечера.

Солнце зашло. Горы на западе плавали в воздушной дымке. В туманном свете вечерней зари они казались невесомыми.

Ничего не оставалось, как идти домой…

Утро, как назло, выдалось таким туманным, хоть не выходи из дома. Но Витька вышел. Теперь он даже и в непроглядном тумане мог не заблудиться, дойти до места, где встречались медвежьи следы. Надеялся: пока дойдет, туман растает. По кладям через ручей, по изгибам тропы определил, что пора свернуть на тундрочку. Ориентиром стал определенный шум прибоя справа. И время от времени как будто палили в тумане сигнальные пушки. Это опять ломались льдины на мелководье.

Под ногами тянулась тундрочка, то покрытая снегом, то мхом или шикшовником. В любую сторону видно метров на тридцать—сорок, а дальше тесный купол тумана сходился с землей.