Властелин Темного Лика - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 3

Но этому не суждено было случиться. Наши колпаки, как мне казалось, не пропускали звуков, но на деле некоторые воздушные колебания в них легко проникали или же они создавали своим воздействием аналогичные колебания внутри. Мы услышали громкое биение, гулкий звон, как будто вдалеке били в гонг. Я не понимал значения этих звуков, но у моей спутницы не было сомнений. Все еще сжимая мою руку в своей, она поднялась из-за нашего укрытия и, внимательно прислушавшись, приникла к дну и стала пробираться навстречу вихрю. Эго была гонка против смерти, потому что с каждым мгновением ужасная тяжесть в моей груди делалась все невыносимей. Я видел, как ее милые глаза с тревогой вглядывались в мое лицо, и с трудом зашагал в направлении, которое она указывала. Ее внешний вид и движения показали, что ее запас кислорода меньше израсходован, чем мой. Я держался, сколько позволяла Природа, а затем все поплыло вокруг меня. Я выбросил вперед руки и упал без чувств на дно.

Придя в себя, я увидел, что лежу на своей постели во дворце атлантов. Старик жрец в желтых одеждах стоял у изголовья кровати, держа в руке сосуд с тонизирующим средством. Маракот и Сканлэн склонились надо мной, в то время как Мона стояла на коленях в ногах кровати, и черты ее были исполнены беспокойства. По-видимому, храбрая девушка поспешила к двери убежища, около которой в подобных случаях били в огромный гонг для ориентира всем потерявшимся. Там она описала мое состояние и отвела ко мне спасательную команду, в которой были и двое моих товарищей; они и отнесли меня домой на руках. Что бы я ни делал в этой жизни, я буду благодарен Моне, потому что саму эту жизнь подарила мне она.

Теперь, когда чудесным образом она перешла со мной в надводный мир, мир людей под солнцем, я часто размышляю над тем, что любовь моя была такова, что я желал, страстно желал остаться навсегда в морских глубинах, лишь бы только она была моей. Еще долго я не мог понять эту глубокую, глубинную сокровенную связь, которая скрепляла нас и которую, я видел, она чувствовала так же сильно. Манд, ее отец, объяснил мне эту связь. Его объяснение было столь же неожиданным, сколь убедительным.

Он тихо улыбался нашей любви, улыбался снисходительной улыбкой человека, который понимает, что его предвидение оправдывается. Затем однажды он отвел меня в сторону и установил в своей комнате серебряный экран, на какой атланты проецируют свои мысли и знания. Никогда, пока дыхание жизни не покинет меня, я не забуду того, что он показал мне — и ей. Сидя бок о бок, сжав друг другу руки, мы смотрели, завороженные, на картины, мелькавшие перед нашими глазами, рожденные и спроецированные присущей атлантам внутренней памятью о прошлом их расы.

Мы видели скалистый полуостров, омываемый прекрасным синим океаном. Возможно, я не упоминал прежде, что в этом мысленном кинематографе, если можно так сказать, воспроизводятся не только формы предметов, но и их цвет. На мысу был виден дом причудливой формы, больших размеров, с красной крышей и белыми стенами. Его окружала пальмовая роща. В ней, по-видимому, расположился лагерь, потому что мы различали белое полотно палаток и блеск оружия тут и там, как будто стражники несли вахту. Из этой рощи вышел человек средних лет, одетый в боевые доспехи и с легким круглым щитом в руке. Он что-то нес в другой руке, но было это мечом или копьем, я не мог разглядеть. Он повернул к нам лицо, и я тотчас заметил, что он был той же расы, что и окружавшие меня атланты. Он мог бы быть братом-близнецом Манда, но черты его были более резкими и грубыми — это был жестокий человек, но жестокий не от невежества, а по характеру своей натуры. Жестокость и ум, несомненно, — самое опасное сочетание. В этом высоком лбе и сардоническом выражении обрамленного бородой рта чувствовалось само воплощение Манда, что было видно из его жестов, но душой, если не умом, он с тех пор сильно изменился в лучшую сторону.

Когда он приблизился к дому, оттуда вышла ему навстречу молодая женщина. Она была в характерном для древних греков длинном облегающем одеянии — в простейшем и, вместе с тем благороднейшем платье, какое когда-либо носила женщина. Приближаясь к мужчине, она держала себя с покорностью и уважением, как следует дочери вести себя в присутствии отца. Он, однако, грубо оттолкнул ее и занес руку как для удара. Когда она отпрянула, солнечный свет упал на ее прелестное лицо с полными слез глазами, и я увидел, что это была моя Мона.

Серебряный экран померк, и через мгновение на нем появилась другая сцена. Это была окруженная скалами бухта, находившаяся, как я почувствовал, на полуострове, который мы уже видели. На переднем плане мы видели странной формы лодку с высокими заостренными концами. Была ночь, но луна ярко освещала воду. Знакомые звезды, такие же над Атлантидой, как и у нас, мерцали в небе. Медленно и осторожно лодка стала причаливать. В ней находились два гребца, и на носу стоял человек, закутавшийся в темный плащ. Когда лодка подплыла к берегу, он нетерпеливо огляделся по сторонам. Я увидел его бледное серьезное лицо в ясном свете луны. Не нужно было судорожного рукопожатия Моны или восклицания Манда, чтобы объяснить тот странный внутренний трепет, который пронзил меня, когда я его разглядел. Этим человеком был я.

Да, я, Сайрес Хедли, ныне живущий в Нью-Йорке и Оксфорде, я, продукт современной культуры, был когда-то частью этой могущественной древней цивилизации. Я понял теперь, почему многие символы и иероглифы, которые я видел вокруг себя, казались мне смутно знакомыми. Снова и снова я ощущал себя, как человек, напрягающий свою память, потому что он чувствует, что стоит на пороге какого-то важного открытия: оно совсем рядом и все же остается за пределом досягаемости. Я понял и то глубокое душевное волнение, возникавшее всякий раз, когда я встречался взглядом с Моной. Оно шло из глубин моего собственного подсознания, где все еще хранилась память двенадцати прошедших тысячелетий.

Затем лодка коснулась берега, и из прибрежных кустов вышла мерцающая белая фигура. Я простер руки, чтобы подхватить ее. После поспешного объятия я приподнял ее и внес в лодку. Внезапно поднялась тревога. Неистово жестикулируя, я молил гребцов скорее отчаливать. Но было поздно. Из-за кустов появились толпы людей. Сильные руки схватили лодку за борт. Я тщетно пытался отбиться. Топор сверкнул в воздухе и обрушился на мою голову. Я упал замертво на женщину, окрасив ее белое одеяние своей кровью. Я видел по ее безумным глазам и открытому рту, что она закричала, и отец выволок ее за длинные черные волосы из-под моего тела. Затем опустился занавес.

Снова на серебряном экране появилась картина. Это была внутренняя часть дома-убежища, построенного мудрым атлантом перед роковым днем, того самого дома, в котором мы все сейчас находились. Я видел его столпившихся обитателей в момент катастрофы. Там я еще раз встретил мою Мону; был там и ее отец, который стал лучше и мудрее, так что он оказался теперь среди тех, кто мог спастись. Мы видели, как огромный зал шатался, будто корабль в бурю, тогда как охваченные благоговейным страхом его обитатели приникали к колоннам или падали на пол. Затем дом накренился и стал опускаться под воду. Еще раз экран померк, и Манд повернулся к нам с улыбкой, чтобы показать, что все кончилось.

Да, мы жили раньше, все мы, Манд, Мона и я и, наверное, будем жить опять, разыгрывая снова и снова длинную цепочку наших жизней. Я умер на Земле и поэтому в своих новых воплощениях жил на суше. Манд и Мона умерли под водой, поэтому их космическая судьба развивалась здесь. Для нас на одно мгновенье приподнялся уголок темного покрова Природы и открылся мимолетный проблеск истины среди тайн, нас окружавших. Каждая жизнь — лишь, глава в задуманном творцом повествовании. Нельзя судить о ее мудрости или справедливости, пока в некий день откровения с неведомой до сих пор вершины знания не взглянешь назад и не увидишь, наконец, причины и следствия, разыгрываемые раз за разом на всем протяжении бесконечного Времени.