История сексуальных запретов и предписаний - Ивик Олег - Страница 9

В Коринфе в седьмом веке до н. э. существовал обычай, по которому инициация мальчика начиналась с его похищения взрослым мужчиной. Старший друг вводил подростка в мужской союз и обучал воинскому мастерству. Когда срок обучения заканчивался, молодой воин получал от старшего ритуальные подарки: воинское снаряжение, кубок и быка. Отношения между юношей и его наставником носили хотя и сексуальный (в том числе), но почетный характер.

В греческом городе Фивы (том самом, где некогда правил Эдип) существовал так называемый «Священный отряд», в который входили триста отборных воинов. Плутарх писал о нем:

«Некоторые утверждают, что отряд был составлен из любовников и возлюбленных… Ведь родичи и единоплеменники мало тревожатся друг о друге в беде, тогда как строй, сплоченный взаимной любовью, нерасторжим и несокрушим, поскольку любящие, стыдясь обнаружить свою трусость, в случае опасности неизменно остаются друг подле друга. И это не удивительно, если вспомнить, что такие люди даже перед отсутствующим любимым страшатся опозориться в большей мере, нежели перед чужим человеком, находящимся рядом, — как, например, тот раненый воин, который, видя, что враг готов его добить, молил: „Рази в грудь, чтобы моему возлюбленному не пришлось краснеть, видя меня убитым ударом в спину“… Существует рассказ, что вплоть до битвы при Херонее он оставался непобедимым; когда же после битвы Филипп (македонский царь, отец Александра Великого. — О. И.), осматривая трупы, оказался на том месте, где в полном вооружении, грудью встретив удары македонских копий, лежали все триста мужей, и на его вопрос ему ответили, что это отряд любовников и возлюбленных, он заплакал и промолвил: „Да погибнут злою смертью подозревающие их в том, что они были виновниками или соучастниками чего бы то ни было позорного“».

Впрочем, мало кто из греков считал, что в однополой любви можно хотя бы заподозрить что-то позорное. Платон в своем «Пире» устами одного из героев, Федра, говорит: «Я, по крайней мере, не знаю большего блага для юноши, чем достойный влюбленный, а для влюбленного — чем достойный возлюбленный… И если бы возможно было образовать из влюбленных и их возлюбленных государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом, избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь вместе, такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого противника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюбленному легче при ком угодно, чем при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; а уж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он в опасности, — да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот не вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбрецу?»

Другой участник платоновского диалога, Павсаний, подхватывает тему и убедительно объясняет собравшимся, что любовь бывает двух видов и «Эротов, сопутствующих обеим Афродитам, надо именовать соответственно небесным и пошлым». Выясняется, что «пошлый» Эрот внушает «любовь, которой любят люди ничтожные». Это именно те люди, которые «любят женщин… не меньше, чем юношей» (мысль о том, что можно любить одних лишь женщин, видимо, в голову Павсания не приходит). «Эрот же Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, — недаром это любовь к юношам, — а во-вторых, старше и чужда преступной дерзости. Потому-то одержимые такой любовью обращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим умом».

Надо отметить, что секс сексом, но многие греки действительно пытались видеть в однополой любви прежде всего ее духовную составляющую, и чем бы ни занимались влюбленные в частном порядке, публичный разговор обычно шел о любви духовной (хотя и внушенной Эросом).

Кроме того, афинский обычай считал недопустимой связь мужчины с маленькими мальчиками — достойной признавалась только любовь к юношам. Мужская проституция в Афинах существовала, были и специальные публичные дома, но по закону свободнорожденный афинянин не мог заниматься подобным ремеслом, в каких бы стесненных обстоятельствах он ни находился, — это было уделом иностранцев и метеков. Мужчина, уличенный в том, что он вступил в половую связь за деньги или какие-либо жизненные блага, по законам Солона лишался права говорить в народном собрании.

И даже Платон под конец жизни в своих «Законах» высказал точку зрения о том, что «мужчины не должны сходиться с юношами, как с женщинами, для любовных утех», потому что «это противоречит природе». Ничего не имея против любви между мужчинами, он тем не менее предлагает им «всегда хранить чистоту вместе с таким же чистым своим возлюбленным» и ратует за «тот вид влечения, который сопряжен с добродетелью и заставляет юношу стремиться к достижению высшего совершенства».

Впрочем, в этом произведении великий философ вообще увлечен идеей насильственной добродетели, и предложенные им меры по ее установлению, равно как и стиль самих «Законов», напоминают передовицы времен борьбы за социалистическую нравственность. Он пишет:

«…Мы, весьма возможно, принудим соблюдать в любви одно из двух: либо пусть гражданин не смеет касаться никого из благородных и свободнорожденных людей, кроме своей законной жены; пусть он не расточает своего семени в незаконных, не освященных религией связях с наложницами, а также в противоестественных и бесплодных связях с мужчинами. Или же мы совершенно исключим связи с мужчинами, а что касается связей с женщинами, то если кто помимо жены, вступившей в его дом с ведома богов, путем священного брака, станет жить с другими женщинами, купленными или приобретенными иным каким-либо способом, причем это явно обнаружится перед всеми мужами и женами, то мы как законодатели, думается мне, правильно сделаем, лишив его всех почетных гражданских отличий как человека, действительно чуждого нашему государству».

Но к счастью для греков (и любовников, и философов), платоновские «Законы» так и остались на бумаге (точнее, папирусе), — что дало и тем и другим возможность продолжать свои изыскания в данной области. Позднее, уже во втором веке н. э., Лукиан Самосатский продолжает ту же тему. В его диалоге «Две любви» собеседники обсуждают, какая любовь — к юношам или к женщинам — добродетельнее и приятнее, исследуя это вопрос «в пристойном порядке, как подобает людям просвещенным». Споры по поводу приятности не имеют прямого отношения к теме данной книги, что же касается добродетели, то по этому вопросу звучали разные точки зрения. Так, один из собеседников считал любовь между мужчинами недостойной, ибо она противоречит природе и не известна у животных, в частности у львов. На что последовало не лишенное логики возражение: «Да, львы не любят львов, но ведь на то они и не философы…»

Впрочем, мужская любовь тоже рассматривалась Лукианом с разных точек зрения; один из собеседников уверял, что «любовь философа к юноше вызывается высоким величием души» и «относится всецело к философии». Он предлагал любить юношей, «как Сократ — Алкивиада, с которым он отцовски вкушал сон под одним плащом». Другой собеседник высказывал сомнения в том, что любовь великого философа носила столь высокодуховный характер, и уверял, что Алкивиад, полежав под одним покрывалом с Сократом, «встал не без урона для себя». Но каким бы утехам-духовным или плотским — ни предавались идеальные любовники, оба эти вида любви были, с точки зрения автора диалога, допустимы и во всяком случае превосходили женскую любовь, нужную только как «средство обеспечения необходимой преемственности рода человеческого».

Интересно, что в произведениях Лукиана затрагивается и довольно редкая для греческих авторов тема женской однополой любви. Конечно, греки чтили поэтессу Сапфо, которая в начале шестого века до н. э. воспела страсть между представительницами прекрасного пола. Но Сапфо была существом исключительным, «десятой музой», и к ней не были применимы обычные мерки. Кроме того, женщины острова Лесбос пользовались большой свободой, чего нельзя было сказать об остальных регионах Греции (кроме разве что Спарты). Греческие женщины получали самое поверхностное образование, вели затворнический образ жизни, и мужчины не слишком интересовались ими, делая исключение лишь для гетер. Поэтому и сексуальная жизнь женщин выпала из поля зрения греческих авторов. Лукиан был одним из немногих писателей, который попытался как-то заполнить этот пробел. В «Диалогах гетер» его героини делятся друг с другом тайнами лесбийской любви, но о самом интересном умалчивают: «Ведь это так неприлично!» Было ли это только неприлично или же наказуемо законом и традицией, «Диалоги гетер» не сообщают, и читателям остается только догадываться, как обстояло дело.