Проклятый дар - Корсакова Татьяна Викторовна - Страница 2

– Видела, над Сивым лесом самолет сбили? – вдруг ни с того ни с сего спросил Захар.

– Ничего я не видела! – Ася на старосту не смотрела, старательно застегивала пуговицы на фуфайке.

– А я видел. Летчик вроде бы успел выпрыгнуть…

– Это ты к чему? – Липкие лапы страха снова коснулись кожи между лопаток.

– Это я к тому, что герр Фишер приказал организовать в лес поисковую экспедицию. – Захар помолчал, рассматривая пуговицы на Асиной фуфайке, а потом продолжил: – С собаками и пулеметчиками.

– И зачем ты мне все это рассказываешь, Захар Степанович? – Ася поежилась.

– Да просто так, чтобы не попалась по бабьей своей дури им на пути.

– Я в Васьковку иду! – Она с вызовом вздернула подбородок. – Мне ваш лес без надобности.

– Это хорошо, что без надобности. – Захар растянул губы в холодной усмешке, черные глаза недобро блеснули. – Бабе Малаше привет передавай и пожелания скорейшего выздоровления.

– Непременно!

Не дожидаясь, пока староста скажет еще хоть слово, Ася обошла его по большой дуге и едва ли не бегом бросилась прочь. Принесла же нелегкая волка колченогого! Еще чего доброго станет у бабы Малаши интересоваться, приходили ли к ней гости. Видать, надо будет зайти, чтобы не было никаких подозрений…

Ася шла по склизкой после прошедшего ночью дождя дорожке и спиной чувствовала направленный на себя взгляд Прицепина. Хоть бы он про фрицев с собаками сбрехал…

– …А вот тут у нас четырнадцатая палата. – Петрович, совершенно спитого вида дядька в лоснящемся от бесконечного и бесконтрольного употребления халате, остановился перед обитой коричневым дерматином дверью, в которой как раз на уровне глаз имелось забранное мелкой решеткой окошко.

«Прямо как в тюрьме», – недобро подумалось Матвею.

– Это для буйных, что ли? – спросил он, с отвращением рассматривая некогда позолоченную, а сейчас облезшую дверную ручку.

– Ну как сказать?.. – Петрович пожал сутулыми плечами, шмыгнул красным, усыпанным сосудистыми звездочками носом. – Можно и для буйных. Оборудована она как надо, сам видишь. – Он с непонятной гордостью кивнул на окошко. – Но вообще-то это блатная палата, ее сам главврач ведет. Так что тут всякие клиенты встречаются: то буйные, то тихие, но все непростые – вот!

– А сейчас там кто? – спросил Матвей устало.

Двухчасовая экскурсия по этой образцово-показательной частной психиатрической лечебнице уже успела вселить в душу тоску и уныние. Может, лечебница и в самом деле образцово-показательная – никаких других Матвею видеть вообще не доводилось, – но до чего ж мрачная! И вот странное дело: вроде бы сделано все на совесть, даже как-то нарочито красиво и радостно, стены выкрашены в веселый небесно-голубой цвет, линолеум на полу вполне себе новый и чистый, цветочки в кадках, жизнеутверждающие плакатики в красном уголке, шторки канареечного оттенка, но вот отчего-то сразу понятно, что место это необычное, насквозь пропитанное людскими страданиями и годами копившимся, уже почти коллективным, душевным нездоровьем. Может, из-за запаха? Неистребимой, с самого порога шибающей в нос смеси дезсредств, лекарств и безнадежности. Какая именно нота отвечала за безнадежность, Матвей пока не вычленил, но четко понимал – в этом старом трехэтажном особняке она поселилась давно и, по всей вероятности, надолго. Ладно, экскурсию бы Матвей как-нибудь пережил, за свои неполных тридцать он и не такого успел навидаться, но тут ведь не экскурсия! В этом неприятном месте, ловко маскирующемся под элитное лечебное заведение, ему предстояло работать санитаром. Отныне у него в коллегах спившийся Петрович, а в начальниках лощеный тип с бегающими глазками и самодовольной физиономией. Как там его? Егор Васильевич Стешко, кажется. Молодое дарование, светило психиатрии и подающий какие-то там надежды научный сотрудник.

Главврач Матвею не понравился с первого взгляда, было в нем что-то неправильное, ненастоящее, точно за личиной добропорядочного и всеми уважаемого гражданина прятался не совсем адекватный тип. Матвей даже мысленно окрестил его доктором Джекилом, а потом устыдился своих поспешных выводов. Ведь вполне может статься, что на лицо молодого дарования и светила психиатрии наложила отпечаток специфика его работы, этакая профвредность. Вот только уж больно он молод, чтобы пострадать от профвредности. Сколько ему? На вид двадцать пять – двадцать семь, не больше. Сопляк, а уже при регалиях. Не иначе как блатной…

– Алена Михайловна там сейчас. – Всю дорогу балагуривший и сыпавший медицинскими байками Петрович вдруг приосанился и на мгновение стал похож не на конченого пропойцу, а на вполне нормального мужика.

– А Алена Михайловна у нас кто? – поинтересовался Матвей, пытаясь поверх плеча Петровича заглянуть в забранное решеткой оконце.

– Из наших она, из медиков. – Петрович отчего-то досадливо покачал лысеющей головой. – Доктор она… была. Вроде бы даже с главным на одном курсе училась. Оттого он ее к себе и взял по старой дружбе, из профессиональной солидарности, так сказать. Это ж дорого сейчас – лечиться в стационаре. Да еще таком, как этот. Так что сам видишь…

Матвей еще раз посмотрел на дерматиновую дверь с тюремным окошком и подумал, что солидарность какая-то уж больно сомнительная. Интересно, как к ней относится сама Алена Михайловна?

– А чего она у вас отдельно? – спросил он, понизив голос до шепота. – Совсем, что ли, буйная?

– Сам ты буйный! – с укором сказал Петрович. – Нездоровая она, вот что! Нездоровая! А что буйная, так не все время. Егору Васильевичу удалось правильное лечение подобрать, сейчас уже получше все.

Что получше, Матвей спрашивать не стал, вместо этого задал другой вопрос:

– Эта блатная палата тоже в нашем ведении?

– Ага, – Петрович положил заскорузлую, похожую на корягу ладонь на дверную ручку. – Раньше тут Григорьевна управлялась, но пару месяцев назад решили, что мужчине ловчее будет. Особливо после того, как Алена Михайловна…

Что такого сделала пациентка блатной палаты с санитаркой Григорьевной, Петрович так и не сказал, вместо этого порылся в карманах халата и вытащил на свет божий увесистую связку ключей. На связку Матвей посмотрел с нескрываемым удивлением. Как объяснил сам Петрович, в целях безопасности почти все двери в отделении не имели ручек и открывались универсальным ключом, дубликат которого был в наличии у каждого медработника – от лечащего врача до санитара. Нормальных дверей в этом ненормальном месте раз-два и обчелся… Тогда зачем же столько ключей?..

– Люблю я, понимаешь, это дело. – Петрович с нежностью посмотрел на свою связку. – И они меня любят. Веришь, не я их нахожу, они сами меня находят. Иду, а они то под ногами, то просто в замках забытые. Как же можно бросить? Это ж плохо, когда они бесхозные…

Да, бесхозные ключи – это плохо, хуже может быть, только когда санитар обращается со своими железками как с живыми…

А ведь Галка предупреждала! Специально статьи подсовывала со всякими психиатрическими страшилками, пыталась отговорить. Да только он не из пугливых, у него, может быть, своих собственных странностей на половину этой психушки хватит.

– Петрович, а мы в блатную палату зайдем? – спросил Матвей, отчасти чтобы перевести разговор в более конструктивное русло, а отчасти из-за того, что устал стоять перед закрытой дверью.

– А ты думаешь, я тебя сюда привел, чтобы свою коллекцию показать? – Санитар с неуловимой для взгляда проворностью выцепил из связки нужный ключ, вставил его в замочную скважину, а потом, через плечо оглянувшись на Матвея, строго сказал: – И чтобы мне это… С уважением чтобы! И не пялься на нее, она этого не любит.

– Не буду пялиться, – заверил Матвей, но, оказавшись в блатной палате, тут же забыл о своем обещании.

Палата была самой обыкновенной. Он уже мысленно приготовился узреть обитые стегаными матами стены и стопку смирительных рубашек, но вместо этого увидел железную кровать, белую тумбочку и небольшой стол с россыпью изрисованных черным бумажных листов. Скорее даже не изрисованных, а исчерканных – дергано, хаотично и совершенно безумно. Петли, загогулинки, силуэты, смутно похожие то на человеческие, то на птичьи, мотыльки с изломанными крыльями. Пикассо отдыхает… Такие же петли, силуэты и крылья были выцарапаны чем-то острым на стенах. Даже странно, вроде бы буйным не должны давать в руки ничего колюще-режущего…