Приключения Джона Девиса - Дюма Александр - Страница 38

XVIII

Я тотчас начал готовиться к своему предприятию. Я перечел свою казну: в ней было еще деньгами и векселями около пятисот фунтов стерлингов, больше чем нужно, чтобы прожить без нужды два года, а два года в тогдашние лета — два века. Я написал к батюшке и матушке длинное письмо, в котором говорил им о своих чувствах и рассказал все, что случилось со мною с тех пор, как я поступил на «Трезубец». Письмо оканчивалось тем, что я решился вызвать Борка на дуэль.

Мне стало как-то легче, когда я окончил эти главные приготовления; мне казалось уже, что мщение мое началось и что теперь оставить мое предприятие невозможно. Вызывать Борка на дуэль на корабле было бы безрассудно; я расположил план свой совсем иначе.

Борк ездил иногда к послу по делам капитана и по своим собственным. Людей он не очень любил, о природе и не думал и потому всегда ходил туда по самой короткой дороге. Эта дорога шла через одно из самых больших и прекраснейших константинопольских кладбищ. Чтобы никого не компрометировать, я решился ждать его там один и непременно заставить со мною драться, на чем он хочет: у обоих у нас были шпаги, а сверх того я хотел взять с собою пару пистолетов.

Между тем пришла очередь Боба прислуживать мне. Как скоро он вошел, я бросился к нему и спросил о Моисее. Жид несколько раз был на корабле и хотел меня видеть, но ему сказывали, что я под арестом и что ко мне не пускают. Я понимал, как он должен был беспокоиться, потому что не получил еще букета, который Василика обещала ему за труды. Я велел Бобу сказать ему, что сам снесу ему этот букет, как скоро выйду из-под ареста, что мне тоже нужны его услуги, и что я за них щедро заплачу ему.

День моего освобождения приближался, и я приготовил все, чтобы при первом удобном случае выполнить свое намерение. Наконец ровно через месяц, час в час, арест мой кончился.

Прежде всего пошел я к капитану. Он был так же добр и ласков со мною, как прежде; побранил меня за то, что я не попросил позволения, в котором бы он, конечно, не отказал мне, и подробно расспрашивал о моем приключении с молодой гречанкою, о великодушном поступке Джемса и Боба, о возвращении нашем на корабль и сцене, которая была у меня с лейтенантом. Я все рассказал с величайшею откровенностью, потому что глубоко уважал Стенбау, и притом он был друг отца моего.

При смене вечерней вахты Борк вышел на палубу, и я увидел его в первый раз после нашей ссоры. В сердце моем закипели все ненавистные страсти, которые он во мне возбудил. Мне казалось, что блаженнейшею минутою моей жизни будет та, когда я отомщу ему.

На другой день Борк объявил капитану, что ему надобно побывать в посольском доме, и что он воротится после вечерней вахты. Эта весть должна бы меня обрадовать, а между тем сердце у меня замерло, когда я ее услышал. Дело в том, что как бы ни было твердо намерение человека, но когда речь идет о судьбе всей его жизни, между его выгодами и страстями всегда происходит борьба. Конечно, мне выгоднее было бы снести обиду и продолжать карьеру, которая при обширном знакомстве отца моего и при помощи мистера Стенбау могла бы повести меня к высшим морским чинам. Но страсти мои были совершенно противоположны моим выгодам.

Весь день провел я в грустных размышлениях, но как они ни были мрачны, а ни на минуту не поколебали моего намерения. Я спал мало, однако же провел ночь довольно спокойно. Утром я пошел к капитану проситься на берег.

Мне надобно было сделать два визита, один нашему жиду Моисею, а другой лорду Байрону. Первому я отдал букет Василики и прибавил к этому двадцать пять гиней; потом дал ему еще столько же, чтобы он спросил, нет ли на рейде какого-нибудь корабля, который шел бы в Архипелаг, Малую Азию или в Египет, и чтобы в таком случае взял место для пассажира, какой бы нации этот корабль ни был. Моисей обещал мне сделать это в тот же вечер; оно, впрочем, было и немудрено, потому что каждый день какой-нибудь корабль отходил в Дарданеллы. Кроме того, я велел Моисею купить для меня полный греческий костюм.

Лорд Байрон принял меня с обыкновенною любезностью. Не видя меня так долго, он ездил к мистеру Стенбау узнать обо мне. Я был под арестом, и потому он не мог видеться со мною. Я сказал ему, что так как мы, может быть, еще долго будем стоять в Босфоре, то я намерен отправиться в отпуск, чтобы посетить Грецию, и пришел за рекомендательным письмом к паше янинскому, которое он прежде сам предлагал мне. Он тотчас сел к бюро, написал письмо по-английски, чтобы я мог понимать его, и потом велел перевести его греку, которого дал ему Али-паша и который был у него вместе и камердинером, и секретарем; наконец, он подписал письмо и приложил подле подписи свою гербовую печать.

Мне пора уже было на корабль; я простился с лордом Байроном, не сказав ему ничего; впрочем, я надеялся еще раз с ним увидеться.

На «Трезубце» был праздник; все перегородки были сняты, как во время сражения, и во всю длину столовой и советской комнаты был накрыт стол на двадцать приборов.

За десертом по английскому обыкновению провозглашены были тосты, между прочим, один дружбе, и при этом Джемс обнял меня за всех; все это было как бы нарочно, и, обнимая его, я со слезами на глазах мысленно простился с ним.

Часы пробили шесть; мне было пора; я сказал, что мне нужно по важному делу на берег; позволение удалиться дано было мне с обыкновенными шутками. Я принимал их, сколько можно с веселым видом, и ушел в свою каюту, так что никто и не подозревал моих намерений. Дорогою я велел Бобу приготовить шлюпку.

Когда мы отошли от корабля шагов на тридцать, Джемс увидел меня и вызвал всех на борт. Тут начались такие громкие «ура»» что Стенбау вышел из своей каюты.

Не могу выразить, что почувствовал я, увидев посреди всех этих молодых людей доброго старика, который был общим нашим отцом и которого я видел в последний раз. Слезы навернулись у меня на глазах; я было поколебался, но мне стоило только вспомнить Борка и оскорбительный отзыв его, и я дал знак матросам, чтобы гребли сильнее.

Мы вышли на берег у ворот Топханэ. Я выскочил на землю; при этом у меня выпал из кармана пистолет. Боб, который во все время был очень задумчив, поднял его и подал мне; таким образом он один очутился со мною на берегу.

— Мистер Джон, — сказал он, — вы не имеете доверенности к Бобу, потому что он простой матрос, и, право, напрасно.

— С чего ты это взял, любезный друг?

— Да я ведь, ваше благородие, не разиня, сразу угадаю характер человека, и я уверен, что вы теперь идете не на любовное свидание.

— Кто же это тебе сказал?

— Никто. Во всяком случае, если Боб вам на что-нибудь годится, так не забудьте меня, мистер Джон; я всегда готов к вашим услугам, днем и ночью, душой и телом, на жизнь и на смерть.

— Спасибо тебе, спасибо, любезный друг. Я не думаю, чтоб ты знал, зачем я приехал на берег, но если в самом деле угадал, то, если завтра утром ни я, ни Борк не воротимся, скажи Джемсу, чтобы он отпросился, и приезжайте вместе на Галатское кладбище, может быть, что-нибудь и узнаете о нас.

Я подал ему руку, и он поцеловал ее так скоро, что я не успел ее вырвать. Потом, вскочив в шлюпку, он закричал:

— Ну, ребята, за весла! Прощайте, мистер Джон, то есть до свидания! Будьте осторожны!

Я кивнул ему головою и пошел по дороге в посольский дом через Галатское кладбище.

XIX

Это одно из прекраснейших кладбищ в Константинополе, осененное мрачными соснами и зелеными чинарами, уединенное и безмолвное даже днем и посреди шума. Я прислонился к могиле молоденькой девушки; памятник ее состоял из обломленной колонны, с мраморного гирляндою из жасминов и роз, которые у всех народов служат символом юности и невинности. По временам проходила мимо меня какая-нибудь женщина в белом покрывале, из-под которого виднелись глаза ее; она походила на тень одного из тех покойников, которых я попирал ногами: атласные ее туфли, вышитые серебром, не производили ни малейшего шума. Тишина нарушалась только пением соловьев, которые на Востоке всегда водятся по кладбищам. Турки, погрузясь в мечтательность, слушают их без устали, потому что считают душами девушек, умерших в девственном состоянии. Сравнивали шум, жар, волнение вне кладбища с тишиною, свежестью, спокойствием этого прелестного оазиса, я стал завидовать покойникам, у которых такие приятные концерты, такие прекрасные деревья, такие богатые памятники. Мечтая таким образом, я стал вспоминать всю прошедшую жизнь мою и несчастную ссору с Борком; я сравнивал всю эту тревожную сцену со спокойствием людей, которых мы называем варварами, потому что они проводят жизнь, куря трубку, на берегу какого-нибудь ручья, не заботясь о бреднях науки, повинуясь инстинкту, думая только о женщинах, оружии, конях, благовониях, о всем, что может служить к наслаждению, и, проведя жизнь в чувственности, ложатся на покой в зелени, с надеждою проснуться в Магометовом раю, посреди гурий; и время, проведенное мною с самого младенчества, казалось мне периодом безумства и лихорадочного бреда.