Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки] - Дюма Александр - Страница 77

Его величество восседал в кресле. У ног его разлеглась крупная испанская ищейка, заслужившая особенную любовь хозяина благодаря редкой тонкости своего нюха.

Едва священник вошел в комнату, как пес поднял голову, раздул ноздри и, придав взгляду самое умильное выражение, завилял хвостом.

Все эти проявления дружбы были обращены к кюре, а точнее, к куску сыра, лежавшему в его кармане: как известно, охотничьи собаки питают к этому лакомству поистине непобедимую слабость.

Таким образом, чем ближе подступал кюре, отвешивая глубокие поклоны, тем любезнее приветствовал его пес, встав со своего места и в свою очередь двинувшись ему навстречу.

Священник, вероятно не распознав смысла дружелюбных телодвижений пса, следил за его приближением с беспокойством.

Беспокойство перешло в ужас, когда он увидел, что пес зашел к нему за спину.

Но совсем не по себе ему стало, когда, объясняя суть своей просьбы, он вдруг почувствовал, что собачья морда упорно тычется к нему в карман.

Чрезвычайное пристрастие его величества к собакам было общеизвестно — таким образом, речи не могло быть о том, чтобы избавиться от назойливости королевского любимца посредством пинка. Между тем приставания пса из нескромных становились уже совсем наглыми.

Что до короля, то он веселился от души: будучи нечувствителен к тонкой шутке, его величество обожал грубые проделки: они забавляли его безмерно.

Он прервал священника посреди его речи, и без того уже достаточно бессвязной:

— Прошу прощения, отец мой, но что это у вас такое в кармане? Мой пес умирает от желания взглянуть на это!

— Увы, государь! — отвечал смущенный кюре. — Это всего-навсего кусочек сыру, чтобы мне было чем перекусить вечером. Сейчас уже четыре часа пополудни, как вы сами изволите видеть, а мне еще надо пройти три льё, чтобы возвратиться в свой приход. Пообедать в городе я не могу, я не так богат.

— Черт возьми, вы правы, — заметил король. — Вот Юпитер (так звали пса) как раз и добрался до вашего сыра. Продолжайте рассказывать о вашей просьбе, теперь он, вероятно, оставит вас в покое.

Итак, кюре продолжил свои объяснения, между тем как Юпитер пожирал его сыр, а король с величайшим вниманием слушал.

— Хорошо, — произнес монарх, когда кюре кончил. — Об этом мы подумаем.

Однако, наперекор предположениям его величества, Юпитер, управившись с сыром, видимо, был намерен принудить кюре расстаться также и с хлебом.

— Ну-ну, — подбодрил просителя король, — не подобает пожертвованию быть половинчатым: опорожните свой карман до дна!

— Все это прекрасно, государь, — заметил священник, — но как быть с моим обедом?

— Не стоит тревожиться из-за подобных пустяков: Господь в благости своей все уладит.

Священник отдал свой хлеб и откланялся.

В то время как Юпитер расправлялся с хлебом, король позвонил и приказал слуге:

— Верните этого кюре, который только что вышел отсюда, и накормите его таким обедом, чтобы он не справился с ним меньше чем за час.

Приказание Фердинанда было исполнено; король же за этот час успел вернуться в Неаполь и отдать распоряжения по делу священника, так что тот, возвратившись к себе в приход, уже ублаготворенный превосходным обедом, тотчас узнал, что милость, о какой он ходатайствовал, ему оказана.

Уделив столько внимания королевской охоте, я из-за этого пренебрегла рыбной ловлей, однако об этом втором развлечении тоже нельзя не упомянуть, ибо король питал к нему почти такое же фанатическое пристрастие, как к охоте.

Сказать, что Фердинанд увлекался рыбной ловлей, значило бы не сказать почти ничего, поскольку главным удовольствием для него была не сама ловля рыбы, а последующая ее продажа. Рыбной торговлей король занимался лично: это было весьма оригинальным зрелищем, и мне пришлось наблюдать его не однажды, а раз десять.

Происходило это так. Король обыкновенно ловил рыбу в заповедной части моря, вблизи Позиллипо, напротив небольшого домика, принадлежащего ему же. Выбравшись на берег с обильным уловом, он приказывал перенести рыбу на набережную и начинал созывать покупателей, которые, разумеется, охотно сбегались на королевский зов. Тогда он назначал рыбе исходную цену, словно на аукционе, и каждый покупатель должен был набавлять хотя бы понемногу. Когда королю казалось, что торг идет вяло, он сам набавлял цену, и если не находилось никого, кто бы ее превысил, улов оставался при нем и рыбу отправляли на дворцовую кухню.

В этих случаях, как, впрочем, и во многих других, любой мог подойти к королю без церемоний, заговорить с ним и даже вступить в спор, что и делали на своем местном наречии его добрые приятели-лаццарони, не беря на себя труда именовать его величеством, а называя попросту Носатым в честь его носа, своими размерами втрое превосходившего обычный.

В общем, такой торг выглядел очень комично. Король, как уже было сказано, старался сбыть свой товар как можно дороже, расхваливал свою рыбу, поднимая ее за жабры и демонстрируя покупателям, причем мог и ударить ею по физиономии того, кто предлагал низкую цену и не успевал увернуться; лаццарони со своей стороны отвечали ему бранью совершенно так же, как если бы имели дело с обычным торговцем, и эти ругательства заставляли короля хохотать во все горло.

Покончив с торговлей, вымокший в морской воде и пропахший рыбой, он возвращался во дворец и, не помывшись, не сменив одежды, спешил к королеве, чтобы со смехом рассказать ее величеству о своих похождениях. В зависимости от расположения духа она или терпеливо выслушивала эти рассказы, или выставляла его за дверь, язвительно упрекая за склонность к грубым развлечениям. При всем том Мария Каролина была бы крайне раздражена, если бы король избавился от этой склонности, ведь именно благодаря тому, что он предпочитал грубые забавы государственным делам, она могла управлять королевством в полное свое удовольствие.

XLVI

Как я уже говорила, королева попросила у меня мое платье, чтобы заказать себе такое же; я отослала ей его в тот же вечер.

Три дня спустя камердинер явился объявить мне, что ее величество просит меня пожаловать в королевский дворец и захватить с собой мою шаль из голубого кашемира.

Не прошло еще и десяти минут, как королева возвратилась из Казерты и, чтобы я не заставила ее ждать, послала за мной одну из дворцовых карет.

Предупредив сэра Уильяма о своем отъезде, я поспешила к королеве.

Апартаменты Марии Каролины располагались в ближайшем к морю крыле дворца, а их окна выходили на рощу апельсиновых и лимонных деревьев.

Я застала ее величество в новом платье, которое только что было сшито по фасону моего. В волосах у нее было одно-единственное белое перо; голубая кашемировая шаль лежала рядом на кресле.

Я хотела приветствовать королеву по всем правилам этикета, но она, торопливо обняв и поцеловав меня, воскликнула:

— Ну, скорее! Скорее! Одевайтесь!

Сначала я не вполне поняла, что значило это предложение; но она указала мне на мое платье, разложенное на кресле, и я сообразила, что королеве пришла фантазия посмотреть, как мы будем выглядеть в одинаковых платьях.

И я не ошиблась: ее замысел состоял именно в этом.

Тогда я спросила, позволит ли она мне пройти в соседнюю комнату, чтобы там сменить платье.

Но она пожала плечами, заметив:

— К чему между нами подобные церемонии?

Потом, заметив, что я выгляжу довольно смущенной, она прибавила:

— Предоставьте это мне. Я буду вашей горничной, и вы увидите, что в этом качестве я не хуже любой другой.

Я была весьма сконфужена и сама не понимала, что делаю: бормотала что-то нечленораздельное, дрожала, колола себе пальцы своими же булавками, пыталась высвободиться из рук ее величества.

— Да она сумасшедшая! — воскликнула королева. — Извольте не мешать мне! Я вам приказываю стоять спокойно.

И, чтобы дать понять, что приказание, хотя и произнесенное повелительным тоном, было не чем иным, как новой милостью, она тут же поцеловала меня в плечо.