Бог располагает! - Дюма Александр - Страница 19

Приглашение уже завтра прийти в гости Юлиус принял без всяких церемоний. Предполагался обед, но именно на тот день в посольстве был назначен прием. Тогда по предложению Самуила обед был заменен ужином. Условились, что в половине одиннадцатого граф фон Эбербах ускользнет от своих гостей. Юлиус предпочел поступить так, чем отсрочить столь желанный миг еще на сутки, и встреча была назначена на одиннадцать.

Как уже было замечено, Юлиус явился раньше. Войдя в салон лорда Драммонда, он жадным взглядом огляделся.

Она еще не пришла.

Лорд Драммонд вышел навстречу Юлиусу и представил ему не то пятерых, не то шестерых гостей, пришедших до него.

Там было еще двое лордов, один испанский герцог и три француза, как нельзя более далекие от аристократизма, но сиявшие отраженным светом либеральных идей и народного блага, поборниками которых они успели прослыть. То были банкир, нашумевший своими политическими заявлениями, суровый депутат, одна из самых громких фигур оппозиции, и провинциальный адвокатишка, в то время с огромным успехом публиковавший весьма посредственную «Историю Революции».

Разглядывая гостей и прислушиваясь к их разговорам, Юлиус нашел в этом средство скрыть свое волнение, вызванное ожиданием синьоры Олимпии.

Самуил же, войдя, приветствовал троих французов как давних знакомцев, с полуиронической почтительностью и презрительным смирением человека, сознающего свое превосходство в своем скромном положении.

— Мы больше никого не ждем, кроме синьоры Олимпии и ее брата, — сказал лорд Драммонд.

В это мгновение дверь открылась и лакей доложил:

— Господин Гамба!

Юлиус в тревоге устремил взгляд на дверь.

Но она, пропустив Гамбу, закрылась.

Он пришел один.

Гамба попробовал отвесить поклон. Что-что, а уж согнуться ему было не трудно, напротив, из-за преувеличенной гибкости позвоночника он склонился в прямом смысле слова до земли. Но что всегда было поистине мучительно для бедного Гамбы в светских поклонах, это необходимость подавлять искушение воспользоваться таким великолепным случаем, чтобы, ловко просунув голову между ног, опереться на руки и перекувырнуться, перекатившись колесом, а затем мгновенно вскочить на ноги и твердо, прямо встать перед пораженными зрителями. Тут к вечному его прославлению надобно заметить, что он героически преодолел этот заманчивый соблазн и после приветствия просто вернулся в вертикальное положение, хоть и с довольно унылой физиономией. Он принес салонным нравам немалую жертву.

— А где же синьора Олимпия? — спросил лорд Драммонд.

— Она не придет? — невольно вырвалось у Юлиуса.

— Да нет, господа, она скоро будет, — сказал Гамба, мгновенно освоившись в столь почтенной и приятной компании. — Она меня выслала вперед, чтобы попросить от ее имени прощения у всех этих господ за то, что она заставляет их ждать… О, да мы вполне можем сесть, у нас впереди добрых полчаса. Она еще не готова, задержалась, разбирая ноты — дьявольское сочинение какого-то никому не известного немца. А когда она музицирует, это, видите ли, все равно, как если бы я…

Тут Гамба осекся, сообразив, что, пожалуй, сейчас не время и не место распространяться о красотах и сложностях акробатической пирамиды.

Но Самуил, по-видимому, был другого мнения, так как он поспешил подбодрить Гамбу:

— Как если бы вы делали что? — с живостью полюбопытствовал он.

— О, ничего особенного! — поспешил вмешаться лорд Драммонд. — Это все вещи, не представляющие для нас никакого интереса, уверяю вас.

— Стало быть, господин Гамба тоже не чужд искусству? — настаивал Самуил, во что бы то ни стало стремясь заставить его разговориться.

Гамба лукаво покосился сначала на Самуила, потом на лорда Драммонда.

— Искусство, ремесло, мания — зовите это, как вам угодно, — сказал он, — хотя, если рассудить с толком, чтобы удержать равновесие на натянутом канате, искусства требуется не меньше, чем когда выводишь рулады. Сам я вообще-то не вижу, почему, собственно, проделывать разные ловкие штуки посредством глотки настолько уж благороднее, чем делать это ногами.

Лорд Драммонд испытывал несказанные мучения.

Самуил же как ни в чем не бывало продолжал расспросы:

— Значит, вы танцор?

— Я канатный плясун! — надменно ответил Гамба. — Впрочем, — прибавил он, — не будем толковать об этом, а то я слишком разболтаюсь, и это может не понравиться лорду Драммонду. Мне ведь стоит только вскочить на трамплин моих милых воспоминаний, а там уж мне удержу не станет, кончится тем, что я вам выложу всю мою историю, да и сестрицыну заодно.

— Говорите! — вскричал Юлиус.

— Что ж, раз это по душе таким умным людям, продолжайте, несносный болтун! — промолвил лорд Драммонд.

— Вы уж мне поверьте, — начал Гамба, — когда я вспоминаю минувшие деньки, жизнь на свежем воздухе, восхищение всех бездельников, что толкутся на городских площадях, сердце прямо так и колотится. Ах, солнце Италии! Ах, толпы на перекрестках! Ах, золотистые лучи на серебристом песочке! Вот то, что достойно называться жизнью. Но если вам любопытно узнать о нашем с сестрицей прошлом, она вам сейчас сама все расскажет и сделает это куда лучше меня. Лишь бы она оторвалась от своей музыки, а то она без ума от нот, если не с той самой поры, когда вошла в разумный возраст, так, по крайности, с той, когда к ней возвратился рассудок.

— Как? Разве он ее покидал? — спросил Самуил.

Кресла задвигались, гости, охваченные любопытством, придвинулись поближе к Гамбе, окружив его. Все, а Юлиус с Самуилом тем более, с жадностью ожидали подробностей из жизни знаменитой певицы.

— О! — воскликнул Гамба, весьма довольный, что своими ловкими и дерзкими намеками он заставил слушателей проглотить наживку. — Теперь-то уже смело можно об этом говорить: моя бедная сестрица долгое время слыла чем-то вроде дурочки. Ее ум все не мог просветлеть или, может, он куда-то спрятался. Она ни на что не обращала внимания, без конца о чем-то грезила, и все ей было безразлично; она как бы без остатка ушла в себя. И то сказать, наш папаша так с ней обращался, что при этаком обхождении ей и мудрено было бы особенно развиваться.

Родитель мой был человеком выдающихся достоинств, среди наших полишинелей другого такого поискать надо — на слово скуп, зато в жестах красноречив. Краткость речей он охотно восполнял размахом затрещин. Я сохранил достаточное почтение к его кульбитам, чтобы иметь право со всей прямотой признать, что он был грубой скотиной. Для меня славный кульбит все искупает, так что я с должной благодарностью вспоминаю пинки, которыми он меня угощал. Это благодаря им я достиг таких успехов в благородном искусстве акробатики, которое, увы, стало теперь для меня совсем бесполезным.

Увлекшись повествованием, Гамба опустился на стул и машинально подогнул ноги под себя, скрестив их по образцу портных и турок.

— Стало быть, мой папаша, — продолжал он в упоении от того внимания, с каким его слушали, — был цыган — свободный человек, один из тех, что бродят из одного города в другой, не пускают, уподобляясь растениям, корня на одном месте и каждую новую страну берут в любовницы, вместо того чтобы взять в жены единственную. Он занимался гаданием и показывал марионеток. Так он всю Европу исходил, но особенно Италию. Он смешивал три ремесла: танцора, певца и колдуна. Однако его излюбленным занятием оставалось колдовство. Оно было его слабостью. Не хочу сказать о колдунах ничего дурного, я их уважаю, но не могу взять в толк, как можно предпочесть карты канату. Я предпочитаю канат. Олимпия ничего не предпочитала. Ее ни к чему не тянуло. Когда ей приказывали потанцевать, она начинала плакать. Тогда мой родитель ее бил. Я-то всегда заступался за сестрицу, потому что она была такая хрупкая. Ну, тут папаша и меня лупил. Впрочем, не подумайте, что он был злым. Это был добрейший человек на свете. Отец лорда Драммонда знал его.

— А, так значит, ваш отец, милорд, был знаком с отцом синьоры Олимпии? — спросил Юлиус.