Адская Бездна - Дюма Александр - Страница 44

— О, благодарю! — вскричал Юлиус, гордый и ликующий.

— Нам же остается лишь откланяться, — сказал предводитель.

— Я вас провожу, — предложил Самуил. — Юлиус, подожди меня здесь.

И он вывел посетителей через один из верхних ходов. Лошади, привязанные к деревьям, ждали их у выхода из подземелья.

Потом Самуил возвратился, чтобы забрать с собой Юлиуса.

Тот принялся с жаром благодарить его.

— Ба! — усмехнулся Самуил. — Разве я не сказал тебе, что занимался немножко и геологией? Только и всего. Однако не воображай, что, выдалбливая все эти пещеры, я опустошал кошелек твоего отца. Они обошлись тебе не слишком дорого, потому что уже были здесь. Вероятно, прежние владельцы замка вырыли их на случай осады. Эта громадная скала, подобно пчелиным сотам, вся пронизана коридорами и пещерами. Кстати, прими добрый совет: не вздумай бродить там один. Эти подземелья просто-напросто поглотят тебя, как губка — каплю воды. Для всякого, кто не изучил эти места так, как я, они полны ловушек: ты в два счета свалишься в какой-нибудь потайной люк.

— Теперь я понимаю, — сказал Юлиус, — почему ты мог обещать Христиане примчаться на ее зов. Где-то здесь у тебя есть своя комната?

— Да, черт возьми! Я здесь и живу. Хочешь, покажу тебе мои апартаменты?

— Хочу, — сказал Юлиус.

Самуил свернул в тот коридор, что заканчивался большой залой, и они с Юлиусом минут пять шли по нему.

Потом справа показалась дверь. Остановившись, Самуил ее отпер, и они, поднявшись на пятьдесят ступенек вверх, достигли обширной пещеры с настланным полом, разделенной на три части: жилую комнату, конюшню и лабораторию.

В комнате находилась кровать и еще несколько предметов самой необходимой мебели.

В конюшне лошадь Самуила, жуя, стояла над охапкой сена.

Лаборатория была загромождена ретортами, колбами, книгами, пучками высушенных трав. Видимо, почти все время Самуил проводил именно здесь. Из угла смешно и жутко скалился человеческий скелет. На печи стояли две стеклянные маски.

Того, кто вошел бы в эту таинственную пещеру, предварительно увидев где-нибудь, на какой-нибудь гравюре, келью рембрандтовского «Философа», должен был бы глубоко поразить этот контраст: сравнение столь мирного приюта, озаренного благостью веры и мягким сиянием заходящего солнца, с этим мрачным кабинетом, запрятанным под землю, окруженным тьмой вечной ночи, где так мертвенно-угрюмо мерцал огонь светильника.

Такому наблюдателю, верно, почудилось бы, что после сияния Божьего лика он видит кровавый отблеск адских углей.

— Вот мое пристанище, — сказал Самуил.

При виде этой лаборатории, походившей на старинное обиталище алхимика, Юлиус не смог подавить в душе какого-то мучительного и странного предчувствия.

— Однако, — продолжал Самуил, — ты уже давно не был на свежем воздухе. Без привычки, стоит задержаться здесь, и гора начинает всей своей тяжестью давить на плечи. Давай-ка я выведу тебя на свет Божий. Только подожди, пока я разожгу мой очаг и вскипячу кое-какие травки: я собрал их сегодня утром.

Покончив с этим, он сказал:

— Идем.

И Самуил в молчании повел Юлиуса вверх по лестнице, а она вскоре вывела их на ту, по которой они спускались. Тут Самуил заговорил снова:

— Обрати внимание на эти две двери. Запомни их хорошенько. Когда тебе придет охота меня навестить, отомкни то панно в библиотеке, спустись на сорок четыре ступени. Тогда и окажешься перед этими дверьми. Правая ведет в круглую залу, левая — ко мне. Вот тебе ключ. У меня есть другой.

Он проводил Юлиуса до самых дверей библиотеки. Там они простились, и Юлиус, с облегчением вдыхая вольный воздух и радуясь солнечному свету, сказал:

— До скорого свидания.

— Как тебе будет угодно. Дорогу ты знаешь.

XXXVII

ПРИВОРОТНОЕ ЗЕЛЬЕ

Самуил возвратился к себе в лабораторию.

Варево, которое он поставил на огонь, кипело. Он дал ему еще немного настояться, а сам, взяв ломоть хлеба и плеснув в кружку немного воды, стал есть, запивая хлеб водой.

Окончив трапезу, он достал пузырек, влил туда микстуру, и спрятал пузырек в карман.

Потом он взглянул на часы.

Было без четверти пять.

«У меня еще три часа в запасе», — сказал он себе.

И, взяв книгу, он погрузился в чтение. Иногда он откладывал ее в сторону и начинал что-то записывать.

Проходили часы, а он ни на миг не отрывался от работы, не делал ни единого лишнего движения, только переворачивал страницы и набрасывал свои заметки.

Наконец он отложил книгу, пробормотав:

— Пожалуй, сейчас самое время.

Снова вытащил часы:

— Половина восьмого. Отлично.

Он встал, прошел через конюшню в подземный ход и стал подниматься без факела по крутому откосу, не касаясь стен, так же ловко, как если бы прогуливался за городом при свете дня.

Затем он остановился и стал прислушиваться.

Убедившись, что кругом царит тишина, особым образом нажал на выступ скалы, тот повернулся, открыв проход, и Самуил вышел.

Самуил стоял теперь позади хижины Гретхен, на том самом месте, где рано утром он так удивил Христиану и Гретхен своим внезапным появлением.

Сумерки уже сгустились. Но Гретхен еще не пригнала своих коз.

Незваный гость подошел к дверям хижины. Они были заперты.

Он вытащил из кармана ключ, отпер и вошел.

В ларе лежала половина буханки хлеба — ужин Гретхен. Самуил взял хлеб, капнул на него три капли из пузырька, принесенного им с собой, и положил хлеб на прежнее место.

— Для первого раза, в виде подготовки, хватит и этого, — пробормотал он. — А завтра в это же время я вернусь и удвою дозу.

Он вышел и запер за собой дверь.

Но прежде чем снова нырнуть в свой подземный ход, он остановился и поглядел назад.

Теперь хижина Гретхен была слева от него, а справа высился замок, силуэт которого уже терялся в густых вечерних сумерках. Только окна ярко освещенных покоев Христианы сияли посреди темного фасада.

Мрачный огонь, словно молния, сверкнул в его глазах.

— Да, вы будете моими, вы обе! — воскликнул он. — Я войду в ваши судьбы, когда пожелаю, так же свободно, как вхожу в ваши жилища. Я истинный хозяин этого замка и этой скалы, а теперь я хочу стать и господином тех, кого можно назвать их душой, — темноволосой Гретхен, суровой и дикой, как эта зеленая лесная чаща, и белокурой Христианы, изысканной и великолепной, словно ее дворец — драгоценное создание искусства.

Я хочу! Теперь я уже и сам не мог бы отступить, даже при желании. Моя воля стала законом моей жизни и роком — вашей. Вы сами виноваты! Зачем ваша так называемая добродетель бросала вызов моей, с позволения сказать, безнравственности, борясь с ней и даже до сих пор, на вашу беду, побеждая? Почему ваша мнимая слабость презирала, оскорбляла и, накажи меня Бог, даже ранила то, что я привык считать моей силой? Подумать только, ведь это продолжается уже больше года! Так могу ли я позволить себе потерпеть поражение в этой жестокой борьбе, где ваша гордыня противостоит моей? Я, привыкший в целом свете не страшиться никого, кроме самого себя, могу ли из-за каких-то двух детей отречься от моего самоуважения — последнего чувства, еще живущего во мне?

К тому же ваше поражение мне необходимо в той великой битве, которую я, подобно Иакову, веду с Духом Божьим. Мне надо доказать, что человек тоже может стать властителем добра и зла, чтобы, подобно Провидению и даже наперекор ему, повергать во прах самых непреклонных и вынуждать ко греху самых незапятнанных.

Наконец, может статься, что в любви, которой я требую от вас, таится секрет абсолютной истины. Сам Ловелас, гордец из гордецов, решился усыпить ту, которой хотел овладеть. Я же не усыплю тебя, Гретхен, напротив, ты пробудишься, ты познаешь самое себя! Маркиз де Сад, оригинал-сладострастник, в погоне за идеалом вечного духа беспощадно терзал бренную плоть. Я же, причиняя тебе страдания, овладею не твоей плотью, а твоей душой, Христиана. И тогда посмотрим, сколь успешными окажутся мои небывалые опыты, эта алхимия свободной человеческой воли!