Рамсес II Великий. Судьба фараона - Мессадье Жеральд - Страница 41

— Мурсилий послушался плохого совета, — сказал наконец Сети. — Как я уже говорил ранее, эта военная операция не имеет смысла.

— Ты оставишь все как есть?

— Пока да. Поступи я иначе, это бы только подлило масла в огонь. Я не желаю смерти Мурсилия. Единственный способ положить конец этим провокациям — начать кампанию против хеттов, но пока я не вижу в этом необходимости.

Подошел парикмахер и надел фараону на голову парик. Одевальщики помогли ему встать, повязали вокруг чресл чистую повязку, обули его в сандалии. Затем хранитель украшений надел на грудь суверену царскую пектораль. Сети погладил сына по плечу и вышел из бани. Па-Рамессу и Тиа молча переглянулись; оба были озадачены тем, что фараон расценил захват Кадеша как провокацию. И ни один, ни второй не решился озвучить вопрос, обжигавший губы: не утратил ли государь свойственную ему остроту ума? Или у него все же были какие-то основания для такого решения? Но какие?

На следующий день на Совете о Кадеше никто даже не вспомнил.

Может, все дело в частом общении с гепардами? Характер Па-Рамессу изменился и обогатился после падения Кадеша. Казалось бы, у него не было причин не считать себя счастливым. Через восемь месяцев после рождения Именхерунемефа отпраздновали появление на свет его дочери Бент-Анат, «Дочери Анат» — первого ребенка, рожденного ему Исинофрет. Имя вызвало вопросы у многих членов семьи: Анат была богиней-покровительницей Нукатче — местности, где родилась мать девочки. Па-Рамессу предлагал включить в имя девочки имя кого-нибудь из богов египетского пантеона, но Исинофрет закапризничала. Что ж, пускай будет Бент-Анат!

— Мальчик и девочка… Ты породил сладкую парочку, — сказала Туи.

Па-Рамессу не стал никому рассказывать о шантаже, к которому прибегла Исинофрет, требуя официально признать себя Второй супругой, и ее попытках избавиться от всех, кто мог претендовать на звание Третьей, а то и Четвертой. Она, без сомнения, чувствовала, что муж отдает предпочтение Нефертари, поэтому воздерживалась от открытого соперничества с последней; отныне она делила ночи принца со своей бывшей подружкой, но не более того. Она даже попыталась установить очередность ночей, но Па-Рамессу не на шутку рассердился.

— Я не слуга, — заявил он. — Я сам буду решать, где мне спать!

Исинофрет пришлось угомониться.

Па-Рамессу хватало других забот.

По приказу Сети выдающийся зодчий Сеннедьем взялся за реставрацию дворца, который предыдущий фараон, Рамсес, построил у озера Ми-Ур [28]; этой загородной резиденцией пользовались редко. Климат в тех местах отличался особой мягкостью, особенно в сравнении с Уасетом, поэтому Сети решил превратить заброшенный дворец в жилище, достойное воплощенного бога. Кроме того, он пожелал расширить площадь садов. Па-Рамессу и зодчим предстояло постараться, чтобы удовлетворить требования фараона.

— Я хочу многоцветья, — заявил Сети. — И побольше бирюзового!

Два новых крыла, возведенные в рекордно короткие сроки, идеально вписались в великолепный пейзаж, а двери и окна решили отделать лакированными карнизами красного, желтого и синего цветов.

Лучшие художники-оформители жили в Хет-Ка-Птахе, поэтому Па-Рамессу часто наведывался к ним в мастерские проверить, как продвигаются работы. Садовники совершили чудо, собрав в одном месте самые душистые растения с яркой листвой. Даже Сет и Сехмет не побрезгали бы отдохнуть в этом саду. Днем и ночью ароматы цветущих растений соперничали в изысканности с запахом речного бриза.

Воплощенный бог Сети почти не покидал нового дворца и, по правде говоря, стал уже больше воплощением, чем богом. Поэтому придворные построили себе жилища поблизости, чтобы монаршая благосклонность попадала по адресу, а не растворялась в ароматах, наполнявших сад.

О Кадеше никто не вспоминал.

Проглотив гнев, Па-Рамессу временами оставался на несколько дней в Ми-Уре, где вместе с его родителями жили обе его супруги и дети, которым на новом месте очень нравилось. Но чаще всего он находился все-таки в Уасете, занимаясь государственными делами, — беседовал с визирями, притворяясь, что верит, будто бы все к лучшему в лучшем из миров. «А соправитель ли я? — часто задавался он вопросом. — Скорее уж распорядитель!» Однажды он увидел своего отца идущим мелкими шажками в сопровождении двух придворных вдоль пруда с лотосами — картину человеческого заката — и он старался не замечать очевидного: воплощенный бог медленно угасает. На немощь смотреть неприятно, особенно если немощным вдруг предстает тот, кто тебя породил, правитель огромной державы: это зрелище не только напоминает о неизбежной бренности тела, но и обесценивает собственное великолепие. Дед Рамсес угас на глазах у Па-Рамессу, теперь пришла очередь отца. Свое смятение и расстройство он скрывал за сыновним почтением и старался соблюдать приличия. Он не мог открыться матери, и тем более супругам — боялся их болтовни, особенно длинного языка Исинофрет, которая, войдя в царскую семью и поняв, что снова беременна, стала еще более заносчивой.

Свои чувства Па-Рамессу оставил при себе. Только Именемипет и Тиа заметили, что принца снедает огонь беспокойства из-за приближения конца этого царствования, хотя и они не называли вещи своими именами. Они тоже были пленниками в просторной золотой клетке…

У царя не должно быть друзей, так написано в «Поучениях», и будущий царь должен научиться от них избавляться. Но ничто не мешает подданному быть преданным своему господину. Так было и в случае малозаметного военного писца, которому Тиа в свое время поручил следить за Птахмосом и отправлять отчеты непосредственно соправителю. Его звали Иминедж — «Амон его защищает», хотя мать его происходила из апиру — азиатских племен, которые время от времени приводили свои стада на пастбища Дельты, а иногда и участвовали в конфликтах, пополняя ряды пленников, обреченных на рабство. Они исповедовали другую религию, о которой Па-Рамессу ничего не знал, кроме того, что Амону они точно не поклонялись.

Иминедж регулярно присылал принцу отчеты, не содержавшие вестей особой важности. После разжалования Себахепри Птахмос сохранил за собой должность и продолжал поклоняться Атону, но так, чтобы не вызывать недовольство у местных жрецов. По правде говоря, Па-Рамессу эти отчеты просматривал краем глаза, если вообще до них доходили руки. Ночь забвения понемногу выпивала образ соперника.

И все же одна мысль не давала Па-Рамессу покоя: как Птахмосу удалось найти воду в пустыне Бухена, в то время как сооружение колодца по приказу фараона закончилось неудачей? Однажды ночью у него возникла идея — внезапно, как возникают колики в животе обжоры. На следующее же утро он отбыл в Бухен в сопровождении небольшой свиты. По прибытии он призвал нового наместника, перепуганного внезапным появлением соправителя, и приказал собрать землекопов.

— Покажите мне колодец, выкопанный в прошлом году, — приказал он.

Через два часа они уже были у колодца. Па-Рамессу окинул взором окрестности — бесконечная плоская лепешка на стадии приготовления. Далеко на востоке вьется красноватая лента дороги, проложенной караванами, перевозящими золото; по этой же каменистой дороге обычно ходили торговые караваны, хотя поблизости не ощущалось присутствия воды; вокруг не было и намека на растительность, поскольку, даже когда шли дожди, вода не задерживалась на совершенно плоской равнине. Прямо перед ним на участке серой плодородной земли был вырыт колодец. Рядом росли кустарники и несколько деревьев с покореженными стволами; значит, своими корнями они все-таки извлекали из глубин жизненно необходимую желанную влагу.

Па-Рамессу внимательно осмотрел пустой колодец; он представлял собой большую котловину, граничащую с участком каменистой почвы, которая располагалась у самой дороги; неудивительно, что воду так и не нашли.

— Я хочу, чтобы колодец выкопали там, — приказал Па-Рамессу, указывая наместнику на небольшую низинку площадью в один сетхат.