Красная перчатка - Блэк Холли - Страница 10

Как трогательно. Будто последнее желание Филипа было, чтобы я вместо него помог федералам. Так я и поверил. Но перед глазами все еще стоит та женщина с записи.

Агент Джонс достает какие-то папки.

— Вот имена, которые назвал твой брат. Он клялся, что этих людей убили по приказу Захарова, а тела спрятали. Посмотри, вдруг кого-нибудь узнаешь или что-то слышал. Важна любая зацепка. И, разумеется, мы рассчитываем, что ты никому не покажешь документы. О нашей встрече никто не должен знать, так лучше и для тебя, и для нас.

Я по-прежнему пялюсь на экран — на тот размытый кадр, будто пытаюсь узнать незнакомку. Но что тут разглядишь — лишь кусочек плаща и краешек перчатки.

— В школе знают, что вы меня увезли. Норткатт знает.

— Думаю, мы сумеем договориться с твоей директрисой, — улыбается Хант.

У меня зарождается чудовищное подозрение, но я сразу же гоню прочь страшную мысль, даже до конца ее не обдумав. Я бы никогда не смог убить Филипа.

— Значит, я теперь работаю на вас? — Я делано улыбаюсь.

— Что-то вроде того. Помоги нам, а мы рекомендуем тебя для программы агента Юликовой. Она тебе понравится.

Сомневаюсь.

— А если я не хочу участвовать в этой программе?

— Мы же не мафия, — успокаивает Хант. — Решишь от нас уйти — уходи.

Вспоминаю про запертую дверь в комнате для допросов, про заблокированные двери машины.

— Ну да, конечно.

Агенты отвозят меня обратно в Уоллингфорд. Но половину занятий я уже пропустил. Черт с ним, с обедом. Отправляюсь в комнату, запихиваю папки с фотографиями под матрас и усаживаюсь ждать. Вот сейчас меня вызовет комендант.

Вызовет и скажет: «Мне так жаль, примите наши соболезнования».

А уж мне как жаль.

ГЛАВА 4

Лицо у Филипа словно восковое. И неестественно блестит. Наверное, натерли чем-то, чтобы не разлагалось. Я подхожу к гробу попрощаться и только тут замечаю, что его накрасили специальной косметикой. Если внимательно приглядеться, видно незакрашенные участки: полоски мертвенно-бледной кожи за ушами и на руках, между манжетами и перчатками. На Филипе костюм, который выбрала мама, и черный шелковый галстук. При жизни он такое, по-моему, ни разу не надевал, но вещи наверняка его. Волосы аккуратно приглажены и завязаны в хвост. Воротник рубашки почти полностью закрывает ожерелье из шрамов — отличительный знак захаровских громил. Правда, в этой комнате все и так прекрасно знают, чем он занимался.

Встаю на колени перед гробом. Но мне нечего сказать брату. Я не жажду его прощения и сам его не простил.

— Они у него вытащили глаза? — спрашиваю я Сэма, усаживаясь на место.

Желающие попрощаться все прибывают. Мужчины в черных костюмах отхлебывают из маленьких фляжек; женщины в черных платьях щеголяют туфлями, остроносыми, точно ножи.

Сосед удивился моему вопросу.

— Наверное, вытащили. Скорее всего, заменили на стекляшки, — он чуть бледнеет. — А тело накачали дезинфектором.

— Ага.

— Старик, извини, зря я это сказал.

Качаю головой в ответ:

— Я же сам спросил.

На Сэме почти такой же костюм, как на Филипе. А на мне — папин, тот самый, который пришлось тогда отдать в химчистку — смыть кровь Антона. Жутко, знаю, но что было делать? Либо его надевать, либо школьную форму.

К нам подходит Даника в темно-синем облегающем платье и жемчужном ожерелье. Будто вырядилась собственной матерью.

— Девушка, я вас знаю?

— Ох, Кассель, заткнись, — отвечает она, а потом спохватывается: — Прости меня, я соболезную твоей потере и не...

— Хорошо бы все прекратили говорить «соболезную». — Пожалуй, получается чуточку громче, чем следовало.

Сэм как бы в панике оглядывает зал.

— Не хочу тебя расстраивать, но все присутствующие именно это и собираются говорить. Ну, похороны же, в этом и суть.

Улыбаюсь краешком губ. Хорошо, когда они рядом, даже здесь с ними не так тяжко.

Выходит распорядитель с очередным необхватным букетом, позади трусит мама и указывает, куда поставить цветы. По ее лицу очень нарочито и театрально стекают слезы вперемешку с тушью. Мать замечает тело Филипа (уже раз десятый, наверное), тихонько вскрикивает и с рыданиями падает на стул, прикрывшись платком. Тут же подбегают какие-то женщины, чтобы ее утешить.

— Твоя мама? — зачарованно спрашивает Даника.

Как же ей объяснить? Мама устроила настоящий спектакль, но это ничего не значит — в действительности она по-настоящему скорбит. Просто горе для нее — одно, а спектакль — совсем другое.

— Да, наша мамочка, — говорит кто-то скучающим голосом. — Удивительно, как мы не начали грабить супермаркеты еще во младенчестве.

Даника подпрыгивает на стуле, словно ее застукали на воровстве.

А я не поворачиваюсь — и так знаю, что это Баррон.

— Привет, братец.

— Ты Дани, правильно? — спрашивает тот, хищно улыбаясь, и усаживается подле меня.

Вспомнил ее. Хорошо — может, теперь поменьше колдует с воспоминаниями. Но неожиданно мне в голову приходит и еще одна мысль: я же подвергаю Сэма и Данику опасности. Им не следует здесь находиться: люди ведь собрались отнюдь не безобидные.

— Меня зовут Сэм Ю. — Сосед протягивает Баррону руку и одновременно заслоняет собой подругу.

Брат отвечает на рукопожатие. Костюм поприличнее моего, черные волосы коротко подстрижены и аккуратно уложены. Прямо такой хороший мальчик.

— Друзья Касселя — мои друзья.

К кафедре подходит священник и тихо обращается к маме. Не знаю его. Мать никогда не отличалась особой набожностью, но сейчас обнимает его с таким рвением, точно готова немедленно покреститься в первой же попавшейся луже.

Спустя минуту она принимается вопить, перекрикивая безликую фоновую музыку. Что ее взбесило, интересно?

— Его убили! Так им и скажите в своей проповеди! Нет на свете справедливости, так и скажите!

И тут, словно по сигналу, входит Захаров. Поверх костюма накинуто неизменное длинное черное пальто. На булавке для галстука переливается фальшивый Бриллиант Бессмертия. Взгляд холодный и жесткий — не глаза, а стекляшки.

— Поверить не могу: ему хватило наглости сюда явиться, — тихонько говорю я и встаю, но Баррон хватает меня за руку.

Рядом с отцом Лила. Не видел ее с того самого ужасного разговора в Уоллингфорде. Золотистые волосы промокли от дождя, она вся в черном, только на лице необычайно ярко выделяется красная помада.

Лила смотрит на меня, а потом замечает Баррона и, сразу же посуровев, усаживается на стул.

— Хорошо бы кто-нибудь унял вон ту мою доченьку. — Дедушка показывает на маму, будто доченек у него не одна, а несколько и можно случайно перепутать. — Даже с улицы слышно.

Не заметил, как он вошел. Дед встряхивает зонтик и неодобрительно хмурится. Я вздыхаю от облегчения: как же здорово, что он здесь.

Старик треплет меня по волосам, как маленького.

Священник прокашливается, и все медленно затихают и рассаживаются по местам. Мать все еще рыдает, а чуть позже принимается стенать так громко, что проповеди почти не слышно.

Как бы, интересно, Филип себя чувствовал на собственных похоронах? Наверное, огорчился бы, что Маура не привезла сына попрощаться; застыдился бы мамы и скорее всего страшно бы разозлился при виде меня.

— Филип был воином в царствии Божьем, — вещает пастор. — Теперь он в воинстве ангельском.

Его слова неприятно отдаются в голове.

— Сейчас сюда выйдет Баррон и скажет несколько слов о своем любимом покойном брате.

Тот выходит к кафедре и принимается расписывать, как они с Филипом вместе карабкались на какую-то гору и по пути узнали много важного друг о друге. Трогательная речь. История полностью содрана с одной книжки, которую мы в детстве читали.

Все, пора стащить у кого-нибудь фляжку, выбраться отсюда и посидеть тихонько в уголке.

Удобно устраиваюсь на ступеньках в фойе. В соседнем зале тоже с кем-то прощаются: из-за двери доносятся приглушенные голоса, совсем не такие громкие, как голос Баррона. Откидываюсь назад и гляжу на потолок, на мерцающую хрустальную люстру.