Пора волков - Клавель Бернар - Страница 42

Дождь понемногу редел, и день окрасился желтоватым светом, едва еще заметным, но указывавшим на то, что небо, где-то в невидимых высотах, должно быть, проясняется. Матье огляделся. Леса постепенно возникали из тумана. Пятна снега стали ярче, луга – точно высвобождались из серой пелены.

Матье тихонько взял лошадь под уздцы и, ласково с ней разговаривая, заставил ее тронуться и подойти так, чтобы повозка стала задом к тому краю ямы, где он не наваливал земли. После этого он подпер колеса камнями, приподнял не без опаски задний край парусины и закрепил его сбоку. Сладковатый запах смерти заставил его застыть. Запах был совсем иной, чем в первые дни, когда мухи тысячами вились в воздухе, а вороны нахально усаживались на самый край ямы. Сегодня не было ни мух, ни птиц. Матье только сейчас заметил это. И подумал, что холода, как и должно быть, убили мух, а вот что птиц нет – нехорошо это. Все молчало – и небо, и земля, будто угрожая ему таинственными опасностями. Слышались только удары копыт по рыхлой земле да легкое позвякиванье мундштука о зубы лошади. И звуки эти еще больше подчеркивали молчание окружающего мира.

Матье снял шляпу, положил ее на сидение повозки, вернулся и потащил первый труп. Это была женщина. Он определил это по волосам, длинная прядь которых выскользнула в дыру плохо зашитого савана. Он обхватил труп руками и положил у края ямы. Потом вытащил двух детей, совсем легоньких, и еще одного – побольше. Саваны были в чем-то липком, промочившем их насквозь. Запах стал сильнее, и Матье отошел на несколько шагов, чтобы, отвернувшись к лесу, разок-другой глотнуть воздуха.

Иезуита он вытащил шестым. Матье легко узнал его по кресту из черной материи, нашитому на саван. Он был тяжелым. Матье вытянул сначала ноги и нижнюю часть тела, затем подсунул левую руку под бедра, а правую – под плечи. Застылая неподвижность тела облегчала задачу. Трупы напоминали Матье бревна, которые ему так часто приходилось ворочать. Отца Буасси он положил немного в сторонку. Ему пришла мысль подпороть простыню и взглянуть еще раз на лицо священника, но он тут же отказался от этого, вспомнив, что нечем будет ее зашить.

– Я положу вас сверху, святой отец, – сказал он. – И посередке.

Трупов было одиннадцать. Значит, ночью умерло еще шестеро. Должно быть, их перенесли на повозку прямо из бараков – прежде, чем взять умерших из отведенного для них закутка, – так как лежали они в самом низу. Тела еще не успели окоченеть, и Матье труднее было их спускать. Он обливался потом. И делал свое дело, стиснув зубы, стараясь удержать перед глазами взгляд священника, снова и снова повторяя про себя слова, которые тот говорил о смерти и о мире ином, куда она открывает двери.

Сложив все трупы у края ямы, Матье соскользнул вниз. На дне уже скопилась вода.

– Бедняги, – пробормотал он. – Вымокнете все.

Он спустил трупы, один за другим, и положил их в ряд, оставив себе проход, чтобы не наступить на них. Детей он поместил сверху, рядом с двумя женщинами, подумав, что, возможно, это их матери. И тут же вспомнил Мари и ее детей. Наконец посередине он положил священника. Запах в яме стал нестерпимым, и могильщик с трудом переводил дух. Как только эта часть работы была закончена, он вылез наверх, отвел подальше повозку, обтер руки о мокрую траву и, вернувшись, опустился на колени у края ямы. Он не знал заупокойной молитвы, которую священник читал всегда по-латыни, поэтому сказал, как умел, иногда запинаясь и подыскивая слова:

– Господи, прими их в светлое твое царствие. Лучший пастырь почиет вместе с ними… Господи, дай мне силы оказаться достойным этого служителя святой церкви, который подарил мне свою дружбу… Господи, избавь меня от искушений… Господи, сделай так, чтобы все эти люди, которые столько страдали, нашли мир в твоей обители…

Он помолчал, потом, пристально глядя на застывшее тело священника, произнес:

– Отец мой, вы уже там, сидите справа от господа, так дайте же мне силы жить честно, и чтоб он принял меня, когда придет мой черед, и воссоединил с вами. Простите мне прегрешения мои. Я же стану бороться с соблазнами и служить ближнему моему, как вы учили меня.

И Матье надолго застыл, мысленно вновь проживая часы, проведенные подле священника.

Небо еще посветлело, и ветер, налетевший с севера, шепотком прошелся по лесу. Матье подумал, что холода, наверное, еще вернутся.

Он поднялся, взял лопату и, яростно врезаясь в размокшую землю, принялся кидать ее вниз, на трупы, и она падала с глухим стуком.

Постепенно белые пятна саванов исчезли. И вскоре осталось лишь пятно величиною с две ладони, – там, где было лицо священника. Матье остановился, с минуту глядел на него и сказал:

– Простите, отец мой.

Потом снова принялся за работу, так и не зная, сказал он это, думая о своих прегрешениях или о том коме земли, что бросит сейчас на лицо священника.

28

Предзакатное солнце пробилось наконец сквозь серую пелену, когда Матье медленно подъезжал к баракам. Вокруг все сверкало – и долина, и леса, где мокрые ветви деревьев сбрасывали последние капли на остатки снега. Дорога превратилась в топь, и лошадь, спотыкаясь и скользя, то и дело с усилием вытягивала из жидкой грязи колеса повозки. Матье сидел впереди. В руке он сжимал кнут, который подобрал там, где бросила его Антуанетта. И не отрываясь смотрел на него. Никто никогда еще не бил Матье. Он думал об этой женщине, о мгновеньях, проведенных с нею в лесу, и о ненависти, которую прочел в ее глазах, когда она хлестала его. В память о священнике, и особенно с той минуты, как Матье сорвал с себя омелу, он гнал от себя мысли о волшебстве, колдовстве, о потусторонних силах, и все же в ушах его безумолчно звучали брошенные ведьмой угрозы. Неужто правда, будто мать ее погубила герцога Саксен-Веймарского? А ежели это правда, почему бы дочери не обладать такой же властью? Теперь один только Матье не носит омелу. Один только он – а до него это был иезуит. Неужто правда, будто священник умер из-за того, что отказался от омелы? Но, может, колдунья солгала. Ничто ведь не доказывает, что стражник и цирюльник тайком носят омелу.

Лошадь тащилась еле-еле, и Матье машинально прищелкивал языком, чтобы заставить ее немного ускорить шаг. Привыкшая к Матье лошадь чувствовала, что вознице сейчас не до нее. И наддав было немного, постепенно снова вошла в прежний ленивый ритм.

Когда они добрались до бараков, день стал уже угасать. Отливавшее оранжевым солнце вскоре сделалось красным и начало медленно погружаться в лиловый пепел, клубившийся на горизонте, точно выдохнутый землей.

Матье кончал распрягать, когда к нему подошел цирюльник. На какой-то миг возница подумал, что он собирается говорить с ним об Антуанетте, и ожидал неприятных объяснений, но, должно быть, та держала язык за зубами, потому что мэтр Гривель лишь сказал:

– Вот ведь нескладно как получилось. Бедняга не щадил себя и умер, как раз когда болезнь пошла на убыль. А я-то даже пойти с вами не мог. – И бросив взгляд туда, где за загородкой лежали покойники, добавил: – Еще пятеро умерло после того, как повозка уехала к тебе. Но эпидемия кончилась. Больше не поступило ни одного больного и прискакал нарочный с пакетом от мэра Салена. Как проживем четыре дня без покойников, можем спускаться.

Мэтр Гривель покачал головой, скорчил гримасу, так что его запавшие от усталости и недоедания щеки собрались в складки, потом сказал:

– Четыре дня – ничто в сравнении с тем, сколько мы тут прожили, но только пробыть нам тут придется наверняка не меньше недели… А после тут уж никого из живых не останется.

Неизбывная усталость звучала в его голосе. А Матье слушал его и думал лишь о священнике. Однако, когда старик нагнулся за куском дерева, чтобы очистить от грязи подошвы, возница заметил у него на шее тоненький белый шнурок. Конечно, цирюльник мог носить ладанку, но возможно – и веточку омелы? Матье не осмелился спросить его, но, ложась спать, внимательно наблюдал за стариком. И вот когда мэтр Гривель снимал воротничок, рубашка приоткрылась, и Матье увидел омелу.