Пора волков - Клавель Бернар - Страница 32

Все стало расплываться, мешаться, как вдруг отворилась дверь. Вместе с цирюльником, чье лицо как раз возникло перед Матье, появился старик. Возница сделал над собой усилие и приподнялся на локте.

– Лежи, лежи, – сказал старик. – Ты устал и вправе отдохнуть. Я – Жак д'Этерноз, советник из Шапуа. Я здесь старейшина в этой маленькой общине беженцев, и потому за все в ответе. Данной мне властью я готов принять вас в наше сообщество, но я должен задать вам один вопрос… А ты – ты должен ответить мне со всей честностью, если не хочешь погубить жизнь свою и душу.

Советник умолк, и Матье понял, что седовласый старец с орлиным лицом ждет, когда он заговорит.

– Спрашивайте, – сказал он, – я отвечу вам со всей честностью.

– Клянешься?

– Клянусь.

– Хорошо. У меня нет оснований в тебе сомневаться. Тогда скажи мне, там, откуда вы пришли, вы не встречались с чумными?

Матье подскочил. Может, Мари сказала? Должно быть, страх отразился на его лице, но старик истолковал это по-своему и поспешил успокоить его:

– Не пугайся, мой мальчик. У твоего друга не чума. Цирюльник точно установил это. А то, что тебя так напугало одно упоминание о ней, в достаточной мере показывает, что ты никогда не встречался с этой болезнью… А теперь спи, друг мой, и прости, что я нарушил твой отдых, но ты должен понимать, что мой долг – беречь от беды нашу маленькую общину, которая сделала все, чтобы укрыться от нее.

У Матье перехватило дыхание. Он лишь кивнул и проводил взглядом мужчин, направившихся к выходу. Рядом с ним Пьер, которого разбудили голоса, лежал, не шевелясь. Когда дверь закрылась, он тихо сказал:

– Ты правильно сделал… Ежели б ты сказал, откуда ты, они бы всех нас вышвырнули отсюда… А тогда нам бы только и оставалось, что подыхать на морозе… Спи… Я больше не могу… Не могу…

Он пробурчал что-то невнятное и забылся сном.

20

Когда Матье проснулся, голова у него была налита свинцом, будто он проспал много дней. И все-таки усталость не прошла. Она дремала в нем, заполняя собой все тело, руки, ноги, словно притаившийся зверь. И она куснула Матье, лишь только он пошевелился.

Он приподнялся, и плетенка заскрипела, качнувшись на подпорках. Тогда он сел, свесив ноги, и поглядел на очаг, где краснело несколько головешек. Он принялся натягивать одежду, которая высохла лишь местами, и подумал, что спал он, наверное, не так долго, как ему показалось вначале.

Голова отходила от сна дольше, чем тело, но наконец и она заработала. И Матье вспомнил слова старого советника.

Как бы он, Матье, поступил, если бы старик не застал его своим вопросом врасплох? И как он поступит, когда снова увидит советника? Имеет ли он право молчать? Если он носит в себе заразу, он наверняка уже передал ее другим. А ведь тут малыши, и, может, из-за него они умрут так же, как умирают дети в бараках.

– Первые же холода убьют заразу.

Матье несколько раз повторил эти слова отца Буасси, но внутри него звучал другой голос:

«Будь ты проклят… Ты не захотел увести меня с собой, так пусть страшная болезнь нападет на тебя и на всех тех, к кому ты только подойдешь!»

Голос был резкий, металлический, и перед ним возникали глаза Антуанетты.

Он шагнул было к двери, как вдруг она тихонько отворилась. Вошел Безансон, поглядел на постель и шепотом проговорил, замахав своими большими руками, в которых он что-то держал.

– Дай ему поспать. Молодой еще… Я пришел, чтоб подбросить дровишек. Ты проспал всего два часа – маловато.

– Хватит, – прошептал Матье.

– Поесть хочешь?

– А почему бы и нет?

Добряк Безансон положил на угли пару чурок, огонек снова запел, и яркие, гибкие языки пламени потянулись к стволу дымохода.

– Не боишься, что все вспыхнет?

– Нет, – ответил Безансон, – эти трубы купались у меня в жирной глине. Сам придумал.

Он старался сдержать смех, пока они не вышли и не затворили дверь. А на улице рассмеялся и сказал:

– Ты знаешь все про лошадей и про повозки, а я знаю, как строить. И даже есть у меня собственные рецепты, которые я никому не передаю. Они – на вес золота. Иные прямо заходятся от злости.

Безансон замолчал и, внезапно помрачнев, посмотрел на Матье. «Сейчас он заговорит про чуму, – тотчас подумал возница, – Мари небось рассказала ему, откуда я».

Наверное, тревога отразилась в его глазах, потому что Безансон спросил:

– Ты догадался, о чем я собираюсь тебе сказать?

Матье, не выдержав его взгляда, опустил голову.

– Слишком он был слаб, – продолжал Безансон. – И цирюльник ничего не мог сделать, чтоб ему полегчало. Вот уже почти час, как он умер. Но все равно незачем было вас будить и говорить вам.

Матье невольно перевел дух. А Безансон продолжал:

– Знаешь, жена его держалась молодцом. Сейчас она у матушки Малифо. Славная старуха. Забрала к себе Мари с обоими малышами – они совсем замучились. Хорошо еще, что у нас осталось две коровы. В такие холода да при том, что сена – кот наплакал, они много не дают, но детишкам хватает.

Матье становилось все больше не по себе. И когда Безансон спросил его, родственник ли он покойному, Матье, поколебавшись с минуту, хрипло ответил:

– Нет… Это мой друг.

Безансон похлопал его по плечу, и дружеское тепло его слов вконец смутило Матье.

– Давай, держись, старина, – сказал Безансон, по-прежнему не догадываясь о правде. – Мы живем в чудные времена. Сегодня он, а завтра, может, ты, или я, или все, кто тут есть… И прекратись сегодня вечером война и уйди все солдаты, мы не избавимся ни от голода, ни от чумы так легко, как все это на наш край навалилось.

За селением двое мужчин расчистили снег и копали теперь мерзлую землю, часто отбрасывая лопату и беря топор, чтобы перерубить корни. Безансон хотел было удержать Матье, но тот сразу направился к ним. А подойдя поближе, сказал:

– Дайте-ка мне.

– Знаешь, земля нынче твердая, – заметил крепкий молодой парень.

Матье чуть было не сказал ему, что привык копать, но вовремя прикусил язык.

– Кому же, как не мне копать для него… – лишь проговорил он. – Друг мне он был.

Те двое отошли и дали Матье инструменты. Превозмогая боль, сковавшую руки, плечи, ноги, он спрыгнул в яму и принялся работать заступом, самоотверженно, как никогда. Сама усталость подстегивала его. Он источал ярость, которая тут же оборачивалась против него самого. Казалось, он стремился искупить какую-то ошибку. Смыть трудом и потом то, в чем никому не осмеливался признаться.

Матье снова впдел перед собой Жоаннеса – там, возле чумного кладбища. Тогда он возненавидел этого незнакомца. А теперь вот копает для него могилу. А там, в бараках, возможно, отец Буасси тоже копает могилы, думая о Матье и удивляясь его низости. Святой отец, Антуанетта, которая, верно, до сих пор проклинает его и старается наслать на него болезнь. На мгновенье Матье показалось, что веточка омелы жжет ему кожу.

У него снова возникло желание от нее избавиться, но он подумал, что теперь уже не имеет на это права. Если омела сберегает его, она сбережет и тех, кто с ним рядом. И Матье обречен носить ее всю жизнь, потому что Антуанетта, конечно же, подкараулит издали тот миг, когда он поддастся искушению и сорвет омелу, и тут же нашлет на него болезнь. Против воли перед глазами его возникло ее тело и те мгновения, что он пережил с ней. И он стал копать еще яростнее и быстрее, точно желая забыться.

– Ты так надорвешься, – заметил Безансон. – Дай я хоть топором поработаю, чтоб согреться.

Вконец измученный, Матье отложил инструмент и прислонился спиной к земляной стене, а Безансон, спрыгнув в яму, протянул ему бутылку. Матье сделал хороший глоток и, глядя на Безансона, который легонько водил камешком по лезвию топора, начал:

– Послушай, Безансон, надо мне кое в чем тебе покаяться.

Тот поднял на Матье глаза, секунду посмотрел на него и, видя, что возница с трудом подыскивает слова, похлопал его по плечу и сказал: