Тривселенная - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович - Страница 16

— Подождите до семи часов и увидите, — усмехнулся охранник. — Вот сюда, идите за мной.

Пройдя по коридору, освещенному почему-то не панельными светильниками, а старыми лампами накаливания, они подошли к двери, на которой Аркадий увидел нечитаемую надпись. На идиш или на иврите — этого он, конечно, сказать не мог.

Дверь открылась, на пороге стоял старик — седая борода, морщины, лысый череп, покрытый черной ермолкой, сутулость, свойственная возрасту. На вид — лет семьдесят пять, не меньше. Это было странно, Аркадий помнил биографические данные Чухновского, ему недавно исполнилось пятьдесят шесть.

— Пинхас Рувимович, — сказал охранник, — это частный детектив, он хочет с вами поговорить. Скорее всего о смерти Генриха Натановича.

Аркадий посмотрел на охранника с новым интересом. Он знал о том, что случилось в «Рябине»? Интересно — откуда?

— Вы знали Подольского? — спросил Аркадий.

— Я не знал Подольского, — спокойно сказал охранник. — Сюда приходят тысячи человек, я не могу знать всех.

— Но вы только что назвали…

— Я вам все объясню, входите, — сказал Чухновский неожиданно сильным и звонким голосом. Такой голос физически не мог принадлежать согбенному старику. Контраст был настолько разительным, что Аркадий попытался заглянуть Чухновскому за спину — может быть, там стоит настоящий раввин, а старик только его секретарь? Нет, Чухновский был в комнате один.

— Садитесь, — густым баритоном, отражавшимся от стен, сказал Чухновский и показал на большое кресло, стоявшее у книжного стеллажа: три полки книг, скорее всего религиозных, в тисненных переплетах с еврейскими надписями. — Садитесь и скажите на милость, почему страховая компания не разрешает похоронить Генриха Натановича.

— Разве? — вяло удивился Аркадий. Естественно, страховая компания не могла дать такого разрешения до окончания расследования.

— Представьте себе, — сказал Чухновский. — У нас положено хоронить в день после смерти до захода солнца.

— У кого это — у нас?

— Поскольку вы пришли именно сюда, — сухо сказал Чухновский, — то прекрасно понимаете, что я имею в виду.

— Интересно, — заявил Аркадий, — почему российские евреи так не любят называть себя евреями? «У нас», «пришли сюда»… Скажите прямо: иудаизм требует. Я пойму.

— Конечно, поймете, — пробормотал Чухновский. — Вам прекрасно известно, что, согласно закону тридцать третьего года, в России запрещено упоминание национальности человека в официальных документах.

— Так я же не о национальности — я о религиозной идентификации, — удивился Аркадий. — А Подольский, насколько мне известно, религиозным человеком не был, хотя и ходил в синагогу.

— В синагогу, — вздохнул Чухновский, — приходят евреи, поскольку иудей и еврей — одно и то же.

— Нет, — сказал Аркадий, — этого я никогда не пойму. Я русский атеист. То, есть, если уж нарушать закон тридцать третьего года… Отец у меня был евреем, мать — русская. Я могу при желании назвать себя евреем, но иудеем — ни в коем случае. Хотя Ветхий завет я кое-как знаю. Мы его проходили в школе.

— Могу себе представить!

— Тем не менее, — улыбнулся Аркадий, — по Закону Божьему я всегда получал девяносто. А Генрих Натанович, — это я в его документах видел, — никогда не имел больше шестидесяти. Религией не интересовался. Но сюда приходил регулярно — правда, не во время молитв.

— Он приходил ко мне, и вы прекрасно это знаете, — Чухновский выставил вперед бороду и стал похож на Энгельса, каким его изображали в прошлом веке на известных барельефах. — Вчера, кстати говоря, мы договаривались с ним на девять вечера, и он не пришел.

— Вот как? — заинтересованно спросил Аркадий и тронул воротничок рубашки, где находился микрофон, проверяя, идет ли запись. Чухновский заметил этот жест и усмехнулся. — Что вы хотели обсудить?

— Собирались, как делали всегда, выпить чаю и порассуждать о жизни. Генрих был очень одиноким человеком, вы даже не представляете себе, каким одиноким.

— Почему же? У него был друг — вы. Он играл в шрайк с коллегами, и они к нему хорошо относились. У него была работа, наконец. У многих сейчас нет и этого. Похоже, что была и женщина…

— Друг… — пробормотал Чухновский. — Хороший знакомый — пожалуй. А друг… Друзей у него не было. Мы знакомы с Генрихом больше десяти лет… Я просто предвижу вас вопрос и потому отвечаю заранее. Да, больше десяти. Точнее, одиннадцать лет и семь месяцев. И с тех пор время от времени беседуем на философские темы.

— Интересный контраст, — усмехнулся Аркадий. — Доктор наук в области самой современной бионетики беседует на философские темы с раввином.

— Вам это кажется странным? Он хотел понять, особенно в последнее время, как можно соотнести материальное с духовным в нашем мире. О материальном он знал почти все. А я знаю Тору и Каббалу, я учился Каббале у раввина Шойхата. Впрочем, это имя вам ни о чем не говорит, я прав?

Аркадий кивнул.

— Мы спорили, — продолжал Чухновский. — Нам было очень интересно друг с другом, вот что я вам скажу… Когда мы с Генрихом познакомились, он жил в институтском общежитии, это был еще тот проходной двор. А я вообще не имел в Москве своего угла. И дочь тогда жила на Ближнем Востоке…

— В Израиле?

— На Ближнем Востоке, — повторил Чухновский. — В Палестине, если быть точным. Впрочем, это неважно, я все время забываю, что вас не интересуют старые дела.

— Почему? — удивился Аркадий. — Это очень интересно. Лишний раз убеждаешься, что все, казалось бы, самые странные поступки имеют обычно очень простое объяснение.

— Все действительно очень просто в этом мире, — сказал Чухновский. — Сложности придумываем мы сами. Генрих Натанович умер. А вы создаете из этого очередную сложность только потому, что никто не видел, как именно это происходило.

— Никто, — согласился Аркадий, — вот потому я и хотел спросить у вас: когда Подольский не пришел на встречу, вы поинтересовались, что произошло?

— Я? Нет, он позвонил сам. Это было… м-м… я понимаю, вы хотите знать точное время… Так вот, когда он позвонил, было девять часов тридцать четыре минуты. Я ждал его, читал сидур…

— Что читали, простите?

— Сидур. Молитвенник. Потом отложил книгу и посмотрел на часы. И тут как раз позвонил Генрих.

— Очень удачно, — сказал Аркадий. — Часто вы смотрите на часы и даже запоминаете время?

— Нет, это произошло случайно, — сухо ответил Чухновский.

— Подольский объяснил причину своего отсутствия?

— Нет, почему он должен был что-то объяснять? Просто извинился и сказал, что прийти не может, дела. Мы договорились, что он придет сегодня в обычное время.

— Он был взволнован?

— Нет. Выглядел как всегда.

— Он говорил из дома?

— Не думаю. Я помню обстановку в его комнате в «Рябине», он часто мне оттуда звонил. Это был другой интерьер.

— Какой?

— Пожалуй, он звонил из… гм… Кафе? Нет, какая-то комната. Стена, на фоне которой… Больше ничего.

— А обычно, — сказал Аркадий, — Подольский приходил на ваши встречи вовремя? Я имею в виду, вы с ним договаривались заранее или он являлся, когда ему хотелось?

— Наши беседы не были регулярными, — раввин бросил на Аркадия задумчивый взгляд. — Генрих Натанович приходил после работы, и у нас были час-полтора до начала молитвы.

— Он оставался молиться?

— Иногда оставался, иногда нет. Вы задаете нелепые вопросы, молодой человек. Какое все это имеет отношение к смерти Генриха Натановича?

— Никакого, — согласился Аркадий. — С вашей точки зрения.

— А с вашей может иметь? — удивился Чухновский.

— Ну… — Аркадий говорил медленно, растягивая слова, и внимательно следил за реакцией собеседника. — Например… Вы говорили о Боге и разуме, о жизни и смерти, о религии и науке… Подольского волновали какие-то принципиально важные вопросы, связанные с мирозданием и человеком, иначе он пошел бы в библиотеку, а не в синагогу. Он что-то хотел решить для себя — с вашей помощью. И если он, скажем, задумал покончить с собой…