Вредная привычка жить - Климова Юлия - Страница 52

Солька пела.

Она никогда не поет, а сейчас пела.

Даже в хоре она просто открывала рот, за что имела твердую четверку.

А вот сейчас – пела!

Я подошла к Сольке и спросила:

– Ну, как жизнь, подруга?

– Ты знаешь, – сказала Солька, – на свете столько замечательных вещей, столько прекрасного на свете…

Я вот думаю – как же хорошо, что мы вчера не нашли эти чертовы деньги!

Когда я переступила через порог приемной, я услышала, как из кабинета Любови Григорьевны доносится такое же стройное и звонкое пение, как и у Сольки, а ведь моя директриса тоже никогда раньше не издавала столь мелодичных звуков.

Я улыбнулась: хорошо, что на свете есть мужчины, заставляющие женщин петь!

Я села за стол, обхватила голову руками и сказала:

– Ну, Воронцов, держись: я буду не я, если не запою!

Глава 23

Я преподношу Юре подарок, отправляюсь к следователю и частично утоляю свой информационный голод

Дождавшись, когда основная масса населения поспешила в столовую утолять свой нарастающий голод, я, взяв черный пакет с кассетой, отправилась к программистам. Гребчука не было, и никто не мешал мне выполнить задуманное.

На пальце Юры блеснуло обручальное кольцо, и я сморщилась.

– Привет, – сказал он, – почему не обедаешь, диета, что ли, вечно вы, девчонки, на диетах сидите.

– Да нет, просто к тебе пришла, поговорить.

Я положила перед Юрой пакет

– Что это?

– Это кассета, я думаю, ты знаешь, какая.

Юра побледнел и нервно стал приглаживать волосы.

– Она случайно попала ко мне. Так как мне она ни к чему, забирай на долгую память.

Юра молчал. Было видно, что в душе он мечется: он не знал, смотрела ли я ее, и смотрела ли до конца, и что мне вообще нужно…

Я повернулась, чтобы уйти, и услышала:

– А откуда она у тебя?

Хорошо, что Юра не стал прикидываться – мол, он не знает, о чем это я, и так далее, и тому подобное.

– Убираться заставили в кабинете Селезнева, вот она мне и попалась.

– Спасибо, – тихо сказал Юра.

Я вышла. Вот теперь и я могу пойти спокойно поесть. Зачем я отдала Юре кассету? Я хотела расположить его к себе: пусть видит, что я не враг, что мне можно доверять. Думаю, через какое-то время он отойдет от шока и согласится поболтать со мной о том о сем, и, возможно, скоро я буду знать куда больше, чем сейчас.

Навстречу мне неслась Любовь Григорьевна.

– Сейчас Лариса только от следователя пришла, пойди к ней, она повестку для тебя захватила, заодно узнай у нее все, мне вот в понедельник идти…

Я как-то и забыла, что на свете есть правосудие и что оно не дремлет и рано или поздно призовет к ответу.

– Ты боишься? – спросила Любовь Григорьевна, оценивая мой задумчивый вид.

– Нет, я радуюсь.

– Чему?

– Тому, что можно смотаться с работы под видом допроса.

– Предупреди Воронцова, – покачивая головой, сказала Любовь Григорьевна.

Я направилась в бухгалтерию. Народу там было, наверное, больше, чем в столовой. Лариска взахлеб рассказывала о своем путешествии к следователю, и все, развесив уши, слушали. Увидев меня, она сразу принялась рыться в своей сумочке и, достав оттуда сероватый бланк, протянула его мне со словами:

– Ты следующая, собирайся и поезжай.

Все взоры были обращены ко мне. В основном эти взоры были сочувствующими.

– Как там наш следователь? – спросила я. – Как там наш дорогой Максим Леонидович?

– Смотрит прямо в глаза, вопросы задает страшные, перебивает и путает.

Странно, что он смотрел ей в глаза, а не на ее грудь: железной выдержки мужик!

– Профессионал, по всей видимости, – кивнула я, – а насколько вопросы-то страшные?

– Где была, что делала… – ответила Лариска. – Я там совсем растерялась. Про начальников всех спрашивал, и вообще, что я пережила, что пережила…

Думаю, до следователя еще не дошли слухи, что Лариса была любовницей Селезнева, а то бы она там пережила куда больше. Я пошла к себе, собираться в дорогу. Для приличия, конечно, зашла отпроситься у начальства.

– Повязали меня мусора, Виктор Иванович, обложили со всех сторон, иду с повинной….

Воронцов терпеливо выслушал мой монолог и сказал:

– На вопросы старайся отвечать четко, если сомневаешься в чем-то, то лучше не говори ничего, будь лаконична и побольше равнодушия, а теперь – топай.

Виктор Иванович уткнулся в газету.

– Наверное, часто вам приходилось сидеть напротив следователя, опыт, видно, огромный, – улыбаясь, сказала я.

– Не огромный, – покачал головой Воронцов.

Он посмотрел на меня, вздохнул и спросил:

– Ну, что стоишь? Иди!

– А правда, что у вас на спине татуировка – птица, разбивающаяся о камни?

– Правда.

– А покажите!

– Ты что, с ума сошла? А впрочем, чему я удивляюсь, я должен был уже привыкнуть ко всему этому.

– Значит, не покажете? – уперлась я.

– Нет.

– Ну, я пошла?

– Иди.

– А вам не будет потом горько, что вы не проявили ко мне должной чуткости и внимания и, можно сказать, не выполнили мою последнюю просьбу перед расстрелом?

Воронцов молчал.

– Не будут ли вас мучить угрызения совести, что вы не сказали мне на дорожку ни одного доброго и ласкового слова?

Воронцов молчал.

– Вот когда вас вызовут к следователю, я буду просто трепетной ланью!

Воронцов тяжело вздохнул, встал из-за стола и начал раздеваться, чем, собственно, поверг меня в ужас: я же так, по глупости, по малолетству… Мама дорогая, чего это он?..