Тропа колдунов - Мельников Руслан - Страница 8

– Ну что же ты? – усмехнулся он. – Бери…

Пусть только язычник протянет свою поганую лапу к мечу! И пусть только попытается встать! Клинок, уже вынутый из ножен, тяготил руку барона и побуждал к действию. Клинок требовал крови.

Пленник повел себя странно. Слабым кивком законченного гордеца он обозначил поклон, обращенный в сторону Зигфрида.

«Ишь ты! Благодарит никак!» – догадался барон, покрепче сжимая рукоять меча. После благодарности могла последовать атака. Должна была последовать.

Не последовала. Вместо того, чтобы броситься к мечу, вырвать изогнутый клинок из ножен, вскочить на ноги и постараться хоть кого-нибудь зарубить перед смертью, чужеземец потянулся к кинжалу.

Неожиданный выбор.

Пленник даже не попытался встать. Язычник благоговейно поднял над головой короткий клинок, склонился перед оружием – низко, с еще большим почтением, чем кланялся Зигфриду.

Дальше было вовсе непонятно. Иноземный рыцарь зачем-то развязал и распахнул одежду на животе, обнажив мускулистый торс. Затем тщательнейшим образом подоткнул под ноги рукава и полы спавшего одеяния. Все движения чужака были неторопливы, величавы и торжественны. Он словно исполнял какой-то крайне ответственный ритуал.

Воины Зигфрида недоуменно косились на барона. Сам Зигфрид не отводил взгляда от пленника. Все происходящее могло быть просто хитростью, рассчитанной на отвлечение внимания. Вот сейчас язычник напустит тумана и, выбрав момент, метнет свой кинжал. Или, вскочив на ноги, попытается воткнуть его кому-нибудь в горло. Сам Зигфрид поступил бы именно так.

Меч в руке барона аж подрагивал от нетерпения.

Но нет, иноземец ни на кого не нападал.

Что-то бормоча под нос, он обхватил рукоять кинжала обоими руками, прислонил скошенное острие к голому животу. Желтокожее лицо было сосредоточенным и умиротворенным, как во время молитвы, узкие глаза смотрели спокойно и бесстрастно.

– Чего это он а, ваша милость? – послышался сзади приглушенный голос Карла.

Язычник поднял голову, встретился взглядом с Зигфридом. Улыбнулся нехорошей улыбкой. Какой-то уж очень нехорошей.

Зигфрид усмехнулся в ответ.

– А это он грозится так, – хохотнул барон. – Показывает, как брюхо нам будет вспа…

Зигфрид не договорил. Осекся.

Иноземный рыцарь, не переставая улыбаться, резко и сильно надавил на рукоять. Всаживая клинок себе в живот.

Заточенная сталь легко пронзила плоть. Кинжал вошел в левое подреберье. Глубоко вошел.

Брызнула кровь…

Ни один мускул не дрогнул на желтом лице, ни единого стона не вырвалось из оскаленного рта. Только дышать пленник стал чаще, да на лбу появилась заметная испарина.

Ошеломленный Зигфрид молча смотрел на язычника. Рана, которую тот нанес сам себе, была, все всякого сомнения, смертельной, но полонянин и не думал останавливаться на содеянном. Не отводя взгляда от глаз барона, он продолжал медленно и сосредоточенно взрезать живот. Косая кровавая линия потянулась за кинжалом сверху вниз, через пупок, к правому бедру.

Зигфрид невольно шагнул вперед. Но тут же отступил. Что он мог сделать? И зачем?

На бледнеющем лице чужака еще отчетливее проступила желтизна кожи. С губ медленно сходила улыбка. Однако, гримасы боли видно не было. А ведь боль от такой раны должна быть невыносимой!

Язычник вырвал кинжал. С изогнутого клинка капала кровь. В раздавшемся разрезе виднелись влажные потроха – вспоротые и выпирающие наружу. Однако и этого чужеземцу показалось мало. Пошатываясь от слабости и боли, сдерживаемой ценой нечеловеческих усилий, пленник вновь вонзил окровавленное лезвие в левую часть живота. Только на этот раз он резал себя снизу вверх.

Руки держали оружие уже не столь крепко, узкие глаза мутнели, а побледневшие губы начинали дрожать, но, видимо, самоубийца старался довести дело до некоего логического конца.

И, наверное, довел…

Не очень ровный, но очень глубокий крестообразный разрез разошелся. Тугая склизкая связка кишок вывалилась на камни. Чужеземец повалился на нее, лицом вниз. Что-то хлюпнуло, булькнуло.

Из-под упавшего человека медленно-медленно потекли темно-красные ручейки.

Пленник еще был жив. Вокруг царила гробовая тишина, и в тишине этой отчетливо слышалось хриплое дыхание сквозь стиснутые зубы. Зигфрид знал, что от ран, нанесенных в живот, не умирают быстро. Смерть от таких ран мучительна, и она не приходит сразу.

В кровавой луже подергивалось человеческое тело. Сведенная судорогой рука сжимала изогнутый кинжал.

Зигфрид гадал, чего язычник хотел этим добиться? Напугать их? Показать свое мужество? Молодому германскому барону не было понятно и не было привычно такое. Он видел смерть и не раз, но не такую.

Никогда еще на его глазах пленные не вытворяли над собой ничего подобного. Пленным полагается либо ждать выкупа, либо идти на эшафот, где с ними расправится палач. Самоубийство же… Само по себе самоубийство – великий грех, а столь жуткий способ сведения счетов с жизнью – и вовсе необъяснимое варварство.

Язычник умирал тяжело. Корчился, вытянув шею. Хрипел и захлебывался собственной кровью. Видимо, самообладание покидало его вместе с отлетающим сознанием. Зигфрид услышал первый стон: тихий, слабый, едва-едва различимый.

Все внимание барона и его воинов было приковано к иноземному рыцарю со вспоротым животом. Потому никто и не уследил за вторым пленником. Желтолицый кнехт-сигнальщик воспользовался моментом и неожиданно вскочил с земли.

Рыцарь, стоявший подле него с обнаженным клинком, не успел ничего предпринять. Только…

– Ваша ми!.. – и вскрик стража, брошенного на камни, оборвался.

Прямой рыцарский меч был теперь в руках язычника. Однако пленник не бросился наутек. И не ринулся в битву. Метнувшись стремительной тенью к умирающему господину, он взмахнул захваченным оружием.

Нанес один-единственный удар.

И когда голова самоубийцы отделилась от тела – отбросил меч с видом исполненного долга. Затем спокойно взглянул в лицо Зигфриду.

Что это было? Давние счеты? Или этот желтолицый кнехт, обезглавив старого господина, надеется выслужиться перед новым? Нет, не похоже. В раскосых миндалевидных глазах Зигфрид не видел и намека на холопскую покорность. Страха в них не было тоже. Скорее, уж гордость от содеянного. Взгляд язычника был тверд и холоден.

Может быть, слуга просто хотел прекратить страдания умирающего? «А ведь от него тоже ничего не добиться, – отчетливо понял Зигфрид. – Ни пыткой, ни посулами – никак. Даже если он понимает по-нашему».

– Ваша милость, – осторожно подступил к нему Карл. – Что прикажете делать с пленным?

– Слуга не должен поднимать руки на своего господина, – хмуро сказал Зигфрид. – Никогда и ни при каких обстоятельствах.

Барон повернулся к стрелкам.

– Убить!

Два спусковых механизма звякнули одновременно. Два арбалетных болта ударили язычника в грудь. Стрелы швырнули одного чужеземца на обезглавленное тело другого.

– Уходим, – отдал Зигфрид новый приказ.

– Ваша милость, мертвых бы схоронить, – негромко пробормотал Карл. – Наших хотя бы…

– Господь милостив, – хмуро отозвался барон, – он примет их души и так.

Покойников в камнях быстро не схоронишь. А задерживаться на плато-ловушке после произошедшей стычки было опасно.

– Уходим, – повторил Зигфрид.

На этот раз перечить барону никто не посмел.

Порывы стылого ветра едва не сбивали с ног. Впрочем, иначе здесь, и быть не могло: в низаритской горной крепости Аламут ветрено всегда. А на открытой верхней площадке Башни Имама, откуда весь мир кажется павшим ниц, ветер и вовсе беснуется так, что трудно бывает услышать даже собственный крик.

У невысоких каменных зубцов стоял человек в развевающихся одеяниях – просторных и пестрых. Человек на ветру был похож на птицу, раскинувшую крылья и приготовившуюся взлететь, но отчего-то не взлетавшую. Имам Времени, Шейх-аль-Джебель, Хасан-ибн-Шаабахт, Великий Сейд или просто Владыка – его называли по-разному.