Юдоль - Малицкий Сергей Вацлавович - Страница 9

Кай разглядел и пики, и секиры, и короткие топоры, и кинжалы, и мечи, и палицы. Наверное, у некоторых имелось что-то и почудней, и все это вооружение каждый из воинов Туззи нес на себе самом, словно боялся, что выскочившая из-под ног лошадь оставит его перед схваткой с противником безоружным. Только двое, как показалось Каю, действительно напоминали серьезных бойцов – смуглый, наголо обритый худощавый южанин и широкоплечая светловолосая неулыбчивая кессарка в жилете с наклепанными на него бронзовыми дисками. К удовлетворению Кая, на ее милое лицо взглядов обращалось все-таки больше, чем на долгожданного проводника. Держалась она ближе к южанину, но ни в ней, ни в нем не чувствовалось ни крупицы страха. У обоих были мечи и короткие луки. Да, обоз выходил не маленьким, почти полсотни человек, да два десятка невидимых пока рабынь под прочным тентом повозок, да из общего числа обозных три десятка конных, да всего десять подвод…

Кай медленно тронул коня, на мгновение закрыл глаза и вдруг подумал о том, что за эти три года, которые прошли с того часа, когда над Хурнаем и над всем Теканом побагровело небо, не случилось ни одного дня, когда он мог бы никуда не спешить, ни о чем не беспокоиться, ничего не бояться. Впрочем, боялся он всегда не за себя. И даже теперь, когда его близкие вроде бы находились в безопасности, он вдруг почувствовал если и не страх, то беспокойство за этих, в сущности, чужих ему людей, которые были готовы углубиться в опасный, глухой лес на долгие две недели ради каких-то неотложных дел. Были ли эти дела столь важны, чтобы рисковать из-за них жизнью? Странная, необъяснимая усталость вдруг схватила за сердце Кая, стиснула горло. Три года пронеслись как один день. Как один серый, пропитанный кровью и болью день. Неужели, если бы не клочок пергамента, который сунул ему в руку чумазый подросток на портовой площади Хурная, он так бы и продолжал охотиться на нечисть? Так нет ей ни конца ни края. Давно надо было отринуть все срочные и не слишком срочные заботы, чтобы заняться только одним – разобраться наконец, что происходит с ним, вокруг него и что все-таки творится под небом Салпы. В Намешу-то уже опоздал. Не опоздать бы в Кету.

– Кай! – Харуна сидел на старой кобыле и тяжело дышал. – Вот уж не думал, что успею, а ты, я смотрю, не только не торопишься, но и спишь на ходу? Ой, боюсь, что с закрытыми глазами до Кеты ты доберешься не скоро.

– Через две недели буду на месте, – пообещал старосте охотник.

– Я это… – Харуна почесал бороду, – под замок молодца посадил, чтобы остыл немного. А там уж посмотрим, высечь его или на урайский суд вытащить. Нищий-то нищий и есть, случайно в него парень попал. Совсем он голову потерял. Два брата их осталось, прочие родные все вот в этих домах сгорели. А эти втемяшили себе в голову, что ты виновник их беды.

– И где же второй брат? – поинтересовался Кай.

– Да к Туззи этому прибился, – сплюнул староста. – Одиннадцатым. Хороший ведь парень, жалко, а либо погибнет, либо сам в людоеда превратится. Ты посмотри там, белобрысенький такой, только-только семнадцать отмерил, ну дурень же! Педаном его кличут. Как услышишь – Педан, так это он.

– Чего ты хочешь? – спросил Кай, посмотрев вперед, где скривившиеся от ветров и окраинного простора сосны прикрывали уходящую в лес дорогу.

– Ты это… – староста вздохнул, – сразу-то не убивай его, когда он попытается с тобой расправиться… Ну тресни его по башке, ногу сломай, но не убивай сразу-то? А?

Кай поднял глаза к небу. Тучи внезапно расползлись, и взгляду снова предстал красноватый небосвод, по которому сполохами пробегали языки пламени.

Глава 2

Ужас чащи

Чащи между Кетой, Намешей и руинами Харкиса ничем не напоминали Дикий лес, что раскинулся за струями Хапы и Блестянки. В них не осталось ощущения древнего, подспудного колдовства, которое когда-то было уничтожено, затем растворено в земле, но за века, вместе с древесными соками, поднялось в чудные кроны и наполнило воздух магией. Чащи Текана были просто чащами. Деревья поднимались высоко в небо, под ногами, копытами и колесами шуршала хвоя, окрестные заросли делал непроходимыми бурелом. Некогда широкую просеку, по которой теперь вилась дорога, затягивал молодой лес. Сигнальные башни иши, отмеряющие каждые пять лиг пути, от неухода покосились, а кое-где и вовсе упали. Бронзовые зеркала, передающие повеления правителя, пропали. Лес стоял глухой стеной, но все же оставался обычным лесом, и если путник не вглядывался в темноту чащи справа и слева от дороги, то вполне мог представить себя в каком-нибудь сосновом бору под Зеной. Одно отличие все же имелось: в чащах, через которые правил коня Кай и через которые за ним ползли подводы, царила тишина. Не было слышно ни щебета птиц, ни лая заигравшейся лисицы, ни писка мыши, ни зова оленя. Лес затаился. Не так, как затаился однажды Дикий лес, в котором Кай, которого тогда еще звали Лук, наблюдал страшную охоту гончих Пустоты. Нет, теканские чащи никого не боялись. Они сами были страхом. Или же, в отличие от древнего леса некуманза, слились с источником ужаса в одно целое.

Кай двигался не спеша, отмерял за день по полсотни лиг, делая привал в полдень, думая больше не о собственном коне, который не успевал даже утомиться, а о следующих за ним повозках. Всякий раз привал случался либо возле узкой речушки, либо озерца, и во всякий раз никто из обозных и близко не подходил к Каю. В первый же день он обернулся, нашел взглядом Такшана, который держался у первой подводы с невольницами, и, кивнув ему, произнес только одно:

– Двадцать – двадцать пять лиг до полудня, привал на час-полтора, двадцать – двадцать пять лиг после полудня. Я остановился – все встали. Я тронулся – все тронулись. Оси всех телег должны быть смазаны, говорить вполголоса, а еще лучше не говорить, а слушать. На привалах половина народу отдыхает, вторая половина с оружием на изготовку смотрит в лес. Ночью то же самое. Горячее готовить вечером, с наступлением темноты костры гасить. Если что-то будет не так, пришпорю коня, и только вы меня и видели.

Такшан все понял без лишних объяснений. Не молчаливых воинов своих послал, сам отправился назад вдоль обоза, и сразу же прекратились выкрики, брань, да и тележные оси скрипеть стали меньше.

На второй вечер он прислал к Каю девчонку. Она была почти такого же роста, как и Весельчак, но юной, едва ли старше семнадцати лет. В руках у нее подрагивала миска с густой кашей. Кай, который только что обработал начинающие затягиваться раны и сменил тугие повязки, сидел, прислонившись к стволу двухсотлетней сосны, и собирался заснуть. Его черный конь обгладывал ветви дикой вишни неподалеку. Охотник окинул взглядом тонкую, даже худую незнакомку, не упустил ни войлочных бот, ни зачиненного льняного платья с закрытым горлом, рукавами до запястий и подолом до щиколоток, ни коротких, неровно остриженных черных волос. Шея у девчонки была длинной, отчего она казалась еще выше, но между шеей и волосами словно не было ничего – только два огромных глаза с синяками под ними от недоедания или от слез, да что-то изящное, настолько бледное, что казалось миражом, призраком. Чуть полноватые, покусанные губы, впалые щеки, тонкий нос, не слишком широкие скулы. Когда-то один крестьянин, которому пустотник раздробил плечо, умирая на руках у Кая, пожаловался тому, что все девчонки, с которыми он по молодости погуливал, были не слишком красивы, и жена у него была не слишком красива, и дочери, которых она ему нарожала за пятнадцать лет жизни, тоже не могли похвастать красотой, хотя любил он их такими, какими посылала их ему Пустота. И вот теперь, когда пришла пора умирать, когда уже давно были мертвы и жена, и все дочери, одного ему хотелось: чтобы хоть смерть явилась к нему не в виде какой-нибудь деревенской страшилы, а в виде если не красивой, то хотя бы смазливой девчонки. Рабыня, которую прислал Такшан, годилась на роль смерти без оговорок. Она даже была бы смертью-красавицей, но именно смертью. Тут уж без сомнений.