Неугомонный - Манкелль Хеннинг - Страница 69

— Кого?

— Хокана.

Валландер смотрел на дочь, не в силах вымолвить ни слова. Она нисколько не сомневалась, была твердо уверена.

— Ты совершенно уверена?

— На миг я увидела не только фигуру и лицо. Манера двигаться тоже его — плечи чуть приподняты, шаги быстрые, короткие.

— И что же, собственно, ты видела?

— Я сидела на скамейке у небольшой площади на Стрёйет, как площадь называется, не знаю. Он шел со стороны Нюхавна, [22]вверх по улице. И заметила я его, когда он уже прошел мимо. Сперва узнала волосы на затылке, потом походку и, наконец, плащ.

— Плащ?

— Я узнала его.

— Существуют тысячи одинаковых плащей, верно?

— Но не весенний плащ Хокана. Тонкий, темно-синий, похожий на дождевики моряков. Лучше описать не могу. Но это был его плащ.

— Что ты сделала?

— Подумай сам! Концерт Мадонны, подруги, ужин, летняя ночь, без детского рева, без мужа. И вдруг мимо мелькает Хокан. Секунд пятнадцать я еще сидела. Потом поспешила за ним. Но опоздала. Он исчез. Слишком много народу, масса переулков, такси, пивные, ресторанчики. По Стрёйет я дошла до Ратушной площади, потом обратно. Но его не нашла.

Валландер залпом осушил свой стакан с водой. Услышанное казалось немыслимым, но он знал: глаз у Линды зоркий, и людей она путает крайне редко.

— Давай сделаем шаг назад, — сказал он. — Если я понял правильно, ты заметила его, когда он уже прошел мимо. Но ты сказала, что видела его лицо. Он что же, оглядывался?

— Да. Бросил взгляд через плечо.

— Почему он так сделал?

Она нахмурилась:

— Откуда мне знать?

— Вопрос очень простой и логичный. Он ожидал, что за спиной кто-то есть? Беспокоился? Оглянулся случайно или что-то услышал? Возможных ответов сколько угодно.

— Думаю, он проверял, нет ли «хвоста».

— Думаешь?

— Знать точно я не могу. Но да, думаю, он проверял, что за спиной нет нежелательного «хвоста».

— Он казался испуганным? Обеспокоенным?

— Не могу ответить.

Валландер обдумывал ее слова. Два-три вопроса остались пока без ответа.

— Он мог заметить тебя?

— Нет.

— Откуда такая уверенность?

— В этом случае он бы посмотрел на скамейку. Но не посмотрел.

— Ты рассказала Хансу?

— Рассказала. Он разволновался, сказал, что мне наверняка померещилось.

— Тебе хотелось убедиться, не встречался ли он втайне с отцом?

Линда молча кивнула.

Солнце скрылось за тучей, вдали зарокотал гром. Они вошли в дом. Валландер хотел, чтобы дочка осталась и пообедала с ним, но Линда торопилась домой. Она уже собралась выходить, когда хлынул ливень. Двор быстро превратился в сущее болото. Валландер решил прямо на этой неделе заказать несколько машин гравия, чтобы не вязнуть в глине каждый раз, когда портилась погода.

— Я уверена, — повторила Линда. — Я видела именно его. В Копенгагене, живого-здорового.

— Стало быть, теперь мы знаем: Хокан не разделил судьбу жены. Он жив. Это все меняет.

Линда кивнула. Оба понимали, что теперь нельзя исключать, что Хокан убил свою жену. Но торопиться не следует. Может быть, есть другая причина, по которой он сознательно скрылся? Страх или что-то другое, пока что неизвестное? Он в бегах? Почему затаился в тени?

Оба молчали, погруженные в свои мысли. Дождь перестал так же внезапно, как и налетел.

— Что он делал в Копенгагене? — проговорил Валландер. — По-моему, на этот вопрос есть лишь один разумный ответ.

— Хотел встретиться с Хансом. Так ты думаешь. Возможно, чтобы решить те или иные денежные проблемы? Но я уверена, Ханс мне не лжет.

— Я и не сомневаюсь. Но что говорит о том, что они уже установили контакт? Может быть, это произойдет завтра?

— Тогда он мне расскажет.

— Возможно, — задумчиво обронил Валландер.

— А почему нет?

— Лояльность — штука сложная. Как он поступит, если отец скажет, что он никому, даже тебе, не должен говорить об их встрече? И назовет причину, которую Ханс не посмеет подвергнуть сомнению?

— Я замечу, если он станет что-то скрывать.

— Одну вещь я усвоил твердо, — сказал Валландер, неуверенно ступая ногой на мокрую, раскисшую землю. — Никогда нельзя быть уверенным, будто очень уж много знаешь о мыслях и представлениях других людей.

— Так что же мне делать?

— Ничего пока не говори. И ни о чем не спрашивай. Мне надо обдумать, что все это значит. И тебе тоже. Но с Иттербергом я, конечно, потолкую.

Он проводил дочь до машины. Чтобы не поскользнуться, она держалась за его локоть.

— Тебе надо что-нибудь сделать с двором, — сказала она. — Гравием засыпать, что ли.

— Я тоже об этом подумал.

Уже сидя в машине, она вдруг заговорила о Байбе:

— Все действительно настолько плохо? Она умрет?

— Да.

— Когда она уехала?

— Рано утром.

— Каково было увидеть ее вновь?

— Она приехала попрощаться. У нее рак, и осталось ей недолго. Думаю, ты и сама можешь понять, что я чувствовал.

— Наверно, это было ужасно.

Валландер отвернулся и ушел за угол дома. Не хотел расплакаться при Линде, не оттого, что боялся проявить перед дочерью слабость, нет. Ему попросту не хотелось думать о собственной смерти, ведь, в сущности, она-то и пугала его. Он стоял за углом, пока не услышал, как Линда включила мотор и поехала прочь. Поняла: надо оставить отца в покое.

Вернувшись на кухню, он сел за стол, напротив своего обычного места.

Думал о том, что Линда рассказала о Хокане фон Энке. Они снова вернулись в исходный пункт.

Он сделал круг. И так или иначе вернулся туда, где все началось.

28

По шаткой лесенке Валландер влез на чердак. Навстречу ударил затхлый запах сырости и плесени. Совершенно ясно, что в один прекрасный день придется менять всю крышу. Но не сейчас, может, через год, максимум через два.

Он примерно представлял себе, куда поставил картонный ящик, который ему нужен. Правда, сперва его внимание привлекло совсем другое: в коробке хельсингборгской перевозочной фирмы хранились долгоиграющие пластинки. На Мариягатан у него был проигрыватель, который верой-правдой служил долгие годы, но в конце концов сломался и все попытки починить его оказались безуспешны. Так что, готовясь к переезду, Валландер отправил его на свалку, но пластинки взял с собой и поставил на чердак. Он присел, перебрал свои старые альбомы. С каждым конвертом связаны воспоминания, то ясные и отчетливые, то смутные и обрывочные, — лица, ароматы, ощущения. Подростком он был чуть ли не фанатом группы «Спотникс». Имел их первые четыре пластинки и, читая названия на обороте конверта, вновь слышал каждую песню. Музыка и электрогитары оживали в мозгу. Была в коробке и пластинка Махалии Джексон, [23]неожиданный подарок одного из «блескучих кавалеров», скупавших отцовские картины. Вероятно, тот сбывал и картины, и грампластинки. Валландер отнес картины в машину и в благодарность получил пластинку. Госпелы произвели на него потрясающее впечатление. Go down, Moses, [24]подумал он и как наяву увидел свой первый проигрыватель с динамиком, встроенным в крышку, и скрипучим звуком.

Неожиданно в руках оказалась пластинка Эдит Пиаф. На черно-белом конверте крупным планом ее лицо. Эту пластинку ему подарила Мона, которая терпеть не могла «Спотникс», предпочитала «Стиплерс» и «Свен-Ингварс», но больше всего эту маленькую французскую певицу. Ни она, ни Валландер не понимали, о чем поет Пиаф, но голос завораживал обоих.

Следом за Пиаф стояла пластинка джазового музыканта Джона Колтрейна. [25]Откуда она у него? Он не мог вспомнить. А вынув ее из конверта, обнаружил, что она почти новая. Сколько ни напрягал память, пластинка молчала. Он не слышал в душе ни единой ноты колтрейновского саксофона.