Леопард - Несбё Ю - Страница 66

Эйстейн взглянул на Харри, но тот никак не реагировал.

— Черт, Харри, я же сострил! Неужели ты настолько пьян?

Кайя сидела за столиком у окна, погруженная в собственные мысли, и смотрела на город. Услышав тихое покашливание, она обернулась. Это подошел метрдотель, он извиняющимся голосом произнес, что это-есть-в-меню-но-на-кухне-говорят-что-сейчас-этого-нет, потом склонился к ней еще ниже, но говорил так тихо, что она все равно еле-еле его слышала:

— Сожалею, но вынужден сообщить, что ваш гость прибыл, — и, покраснев, исправился: — Я хотел сказать, я сожалею, но мы не можем позволить ему войти. Он несколько… в приподнятом настроении, боюсь. А наша политика такова, что…

— Ничего-ничего, — сказала Кайя и встала. — Где он?

— Ждет на улице. Боюсь, он купил себе выпивку в баре, когда шел сюда, и сейчас вынес ее с собой. Не будете ли вы так любезны помочь нам, чтобы этот напиток снова оказался внутри ресторана? Иначе мы можем лишиться лицензии.

— Конечно, только принесите мне мое пальто, пожалуйста, — сказала Кайя и быстро пошла через зал. Метрдотель следовал за ней нервной рысью.

Она вышла и увидела Харри. Он стоял, покачиваясь, у низкой каменной стены на краю склона. В том самом месте, где не так давно она стояла вместе с ним.

Кайя подошла и встала рядом. Наверху каменной стены стоял пустой стакан.

— Да и не обязательно нам ужинать в этом ресторане, — сказала она. — Есть другие предложения?

Он пожал плечами и сделал глоток из карманной фляжки.

— Бар в «Савое». Только если ты не очень голодная.

Она поплотнее запахнула пальто:

— Да нет, не такая уж я голодная. А что, если мы здесь немножко погуляем, ты ведь здесь вырос и все хорошо знаешь, а я на машине. Ты мог бы мне показать эти ваши бункеры.

— Холодно и противно, — сказал Харри. — Воняет мочой и мокрой золой.

— Можем покурить, — сказала она. — И полюбоваться видом. Ты можешь предложить что-то получше?

Круизный теплоход, весь в огнях, как новогодняя елка, медленно и беззвучно скользил к городу по фьорду внизу. Кайя и Харри сидели прямо на влажном бетоне на самом верху бункеров, но не чувствовали холода, вползающего в их тела. Кайя пригубила из фляжки, протянутой ей Харри.

— Красное вино в карманной фляжке, — сказала она.

— Больше у папаши в баре ничего не было. Да и это я взял так, на всякий случай. А кто твой самый любимый актер?

— Ты начинай, — сказала она и сделала глоток побольше.

— Роберт Де Ниро.

Она состроила гримасу:

— «Analyze This»? «Meet the Fockers»?

— Я присягнул ему на верность после «Taxi Driver» и «The Deer Hunting». [106]Оно того стоило. А твой?

— Джон Малкович.

— М-м-м… Хорошо. Почему?

Она подумала.

— Потому что он, по-моему, воплощение рафинированного зла. Само по себе оно мне не нравится, но нравится, как он это показывает.

— И потом, у него женственный рот.

— А это хорошо?

— Ага. У всех лучших актеров женственные рты. И/или высокий, женственный голос. Кевин Спейси, Филип Сеймур Хоффман. — Харри достал пачку сигарет и протянул ей.

— Только если ты прикуришь для меня, — сказала она. — Да уж, не то чтобы парни с гипертрофированной мужественностью.

— Микки Рурк. Женский голос. Женский рот. Джеймс Вудс. Рот для поцелуев, эдакая непристойная розочка.

— Но голос не такой высокий.

— Блеющий голос. Овца.

Кайя засмеялась и взяла прикуренную сигарету.

— Продолжай. А у тех парней, которые по фильмам такие мачо, у них ведь низкие, сиплые голоса. Вспомним Брюса Уиллиса.

— Да, вспомним Брюса Уиллиса. Сиплые — допустим. Но низкие? Hardly. [107]— Харри зажмурил глаза и прошептал фальцетом, обращаясь к городу: — «From up here it doesn't look like you're in charge of jack shit!» [108]

Кайя прыснула, сигарета выпала у нее изо рта, запрыгала вниз по каменной стене и упала в заросли кустарника, искры разлетались во все стороны.

— Плохо?

— Ужас, — всхлипнула она. — Черт, хотела назвать того актера-мачо с женственным голосом, а из-за тебя забыла, как его зовут.

Харри пожал плечами:

— Вспомнишь еще.

— У нас с Эвеном тоже было такое место, — сказала Кайя и, приняв у Харри новую сигарету, зажала ее между большим пальцем и указательным, как гвоздь, который собиралась вбить. — Это было только наше место, нам казалось, о нем больше никто не знает, мы могли там прятаться и рассказывать друг другу секреты.

— Ты хочешь мне об этом рассказать?

— Что?

— О твоем брате. Что с ним произошло?

— Он умер.

— Это я знаю. Я думал, ты хочешь рассказать остальное.

— А что остальное?

— Ну… Например, почему ты его канонизировала.

— А я его канонизировала?

— А разве нет?

Она долго смотрела на него.

— Дай вина, — приказала она.

Харри протянул ей фляжку, и она сделала жадный глоток.

— Он оставил записку, — сказала она. — Эвен был чувствительный и ранимый. Временами смешливый и улыбчивый, когда он входил, казалось, что вместе с ним входит солнце. Все твои проблемы тут же испарялись… да, как роса на солнце. А случались черные периоды, и тогда все было наоборот. Все вокруг него затихали, точно в воздухе витала какая-то смутная трагедия, она как бы слышалась в его молчании. Такая минорная музыка. Красивая и жуткая, понимаешь? Но все равно казалось, будто в его глазах затаились солнечные блики, глаза продолжали смеяться. Даже не по себе становилось.

Она поежилась.

— Это случилось в каникулы, в летний день, из тех, что мог устроить только Эвен. Мы были тогда в нашем домике в Хьеме, я встала утром и пошла прямо в магазин, купила клубнику. Когда я вернулась, завтрак был уже готов, и мама крикнула на второй этаж, чтобы Эвен спускался. Но он не ответил. Мы решили, что он спит, случалось, что он иногда долго спал по утрам. Я пошла наверх, взять что-то у себя в комнате, постучала в его дверь и сказала «Клубника!», когда проходила мимо. И когда я открывала дверь в свою комнату, то продолжала прислушиваться, не ответит ли он. Когда входишь к себе, обычно не смотришь по сторонам, а только туда, куда надо, на ночной столик, где должна лежать книжка, за которой ты пришла, или на подоконник и коробку с блеснами. Я заметила его не сразу, обратила только внимание на свет в комнате, что он какой-то не такой. Потом я глянула в сторону и только тогда увидела его босые ступни. Я знала их на память, он каждый раз платил мне крону, чтобы я пощекотала ему пятки, любил это. Моей первой мыслью было, что он летит, что он наконец-то научился летать. Мой взгляд скользил дальше, на Эвене был голубой свитер, я сама его связала. Он повесился на люстре на шнуре от удлинителя. Наверное, ждал, пока я встану и выйду из дома, а потом зашел ко мне в комнату. Мне хотелось убежать, но я не могла пошевелиться, как будто ноги приросли к полу. И я стояла там и смотрела на него, он висел так близко, и я закричала «Мама!», вернее, я открыла рот и набрала воздуха, чтобы закричать, но не смогла издать ни звука.

Кайя опустила голову и стряхнула пепел с сигареты. И продолжала с дрожащим вздохом:

— Дальше я помню только урывками. Мне дали лекарство, какое-то успокоительное. Когда я пришла в себя через три дня, его уже похоронили. Мне сказали, даже хорошо, что меня там не было, не то это стало бы для меня слишком сильным потрясением. Потом я сразу же заболела, провалялась с температурой почти все лето. Мне всегда казалось, что с этими похоронами слишком поторопились, словно стеснялись того, как он умер.

— М-м-м… Ты сказала, что он оставил записку?

Кайя посмотрела на фьорд.

— Да, на моем ночном столике. Он написал, что безответно влюблен в девушку, чьей любви никогда не сможет добиться, что не хочет жить и просит простить ему боль, которую нам причинил, потому что он знает, что мы его любим.