Правило русского спецназа - Николаев Андрей - Страница 52

Ругаясь последними словами, Казанцев вылил остатки водки, сходил в дом и вернулся с вновь наполненным графином.

— Не могу спокойно про это слышать, — заявил он.

Поначалу на Архангельске никто не забеспокоился — права колонистов гарантировали еще двести лет назад, когда они только обживали северные планеты. Однако вскоре пришлось призадуматься: прокурор Ивлиев начал с того, что первыми к себе вызвал представителей иностранных компаний, которых якобы притесняли. Неизвестно, что они ему наплели, но на следующий день к прокурору пригласили архиепископа архангелького и двинского Никодима и мягко посоветовали призвать паству к веротерпимости. Архиепископ, известный крутым нравом, высказался в том духе, что пусть прокурор, а заодно и верховный судья, вершат свои законы на земле, а за небесную справедливость он уж как-нибудь сам ответит. И не верховному судье или прокурору Иевлеву, а кое-кому гораздо более выше их положением. Иевлев, обиженный не на шутку, пожаловался верховному судье. Через сутки архиепископу пришло послание от Патриарха русской православной церкви. Что было в послании — неведомо, но Никодим после получения послания удалился в скит в глухой тайге, предварительно прочитав в главном соборе Ново-Архангельска проповедь «О делах богоугодных и отступниках веры» транслировалась на все три планеты, и на следующий день профсоюзы практически всех объединений от фермерских до профсоюза полицейских пригрозили всеобщей забастовкой, если деятельность прокурора Иевлева не будет пресечена.

— Вот ждем, что ответит прокурор, — закончил рассказ Решетников.

— Да, лихо у вас тут все завязалось, — посочувствовал Зазнобин. — А если император вмешается?

Решетников и Казанков переглянулись.

— Это смотря на чьей стороне, — сказал Емельян.

— Могу за себя сказать, — задумчиво проговорил Решетников, — ты думаешь, я сильно цепляюсь за свою должность? Нет, Ваня, не держусь за место. А как корабли водить, я еще не забыл. Помнишь, вместе ведь начинали.

— Не станет государь православных гнобить, — мрачно заявил Казанков.

— Здесь, как я понимаю, большая политика замешана, — осторожно сказал Зазнобин, — может, все еще уляжется?

— Дай Бог, но надежды немного. Давайте, мужики, по последней, — Решетников поставил стопки в ряд, — мне завтра вставать ни свет ни заря. Это ты, Иван, отдохнуть можешь. Ты в гостях, а мы — дома. Нам и решать наши проблемы.

— Ну, может, и я чем помогу, — пробормотал Зазнобин.

Спать его положили в комнате сыновей Емельяна и Оксаны, на втором этаже. Комната выходила окнами в сад, и Зазнобин открыл настежь окна, чтобы встать завтра со свежей головой.

Глава 29

Проснулся Зазнобин, когда солнце уже освещало комнату. Он принял душ и спустился вниз. Емельян уже улетел на свою верфь, а Оксана предложила ему завтрак из неимоверного количества сырников в сметане и кофе.

— Ты бы сходил, поглядел, как отстроились, — сказала она, убирая со стола, — Онегу теперь и не узнать. Чисто город стала.

— А что, и схожу, — согласился Иван.

Допив кофе, он поблагодарил хозяйку, сказал, что будет к вечеру, и вышел за калитку на неширокую улицу. Здесь был пригород, и дома напоминали коттеджи, полускрытые за зарослями кустарников — калины, черноплодной рябины и сирени. Почти такая же улица была и на Сан-Анджело, где жили экипажи ушкуйников, но здесь все было родное, знакомое.

Иван не спеша двинулся к видневшимся впереди высотным офисам. Застекленные, почти прозрачные, устремленные ввысь, они напоминали замершие в готовности взлететь невиданные космические корабли. Зданий такой архитектуры Иван в Онеге не помнил — видимо, они появились, пока он бродяжничал по космосу.

Совсем близко ударил колокол, и, свернув в переулок, Зазнобин увидел впереди небольшую церквушку со сверкающей маковкой колокольни. Церковь была совсем небольшой, и разросшиеся рябины почти скрывали ее созревшими алыми ягодами и желтой листвой.

Когда Иван подошел к церкви, как раз закончилась служба и прихожане выходили, оборачивались, крестились на икону над входом и расходились по своим делам. Зазнобин перекрестил лоб и вошел внутрь.

Здесь царил полумрак, трепетали огни свечей, с икон строго глядели святые, будто спрашивали: ну, Иван, с чем пришел? С доброй вестью или с худой? Что ответить, Зазнобин не знал. Он понимал, что сейчас, здесь, на Двине, работает на будущее, которого, может быть, и не увидит. Правильно ли он поступает — ведь большинство жителей Двины, Архангельска и Каниного Носа его бы осудили.

— Исповедаться пришел, сын мой, или по другому поводу? — раздался рядом тихий голос.

Иван оглянулся. Пожилой батюшка доброжелательно смотрел на него, ожидая ответа.

— Исповедаться… — в задумчивости повторил Зазнобин и внезапно решился: — Да, отец мой. Исповедаться хочу и благословения попросить.

— Ну что ж, давай отойдем, сын мой, и поговорим, — батюшка повел рукой в глубь церкви.

Час спустя Зазнобин вышел на паперть, сопровождаемый отцом Василием. Батюшка хмурился, покачивая головой, будто все еще не верил услышанному от прихожанина.

— Понимаешь ли ты, Иване, с чем оставляешь меня?

— Понимаю, батюшка, — ответил Зазнобин.

Он знал, почему у него появилось ощущение легкости и вера в то, что путь, на который он вступил, — единственно правильный. Теперь не он один нес тяжкую ношу — он разделил ее с тем, кто не знает сомнений, кто видит гораздо дальше, чем может рассмотреть человек, и будущее для него не составляет никакой тайны.

— Благословите на труд тяжкий, отец мой, — попросил Зазнобин.

По виду батюшки можно было понять, что он еще колеблется, но потом он возложил руку на склоненную голову Ивана, хмурясь, пробормотал молитву и перекрестил его.

Зазнобин припал к его руке, размашисто перекрестился и, не оглядываясь, вышел с церковного двора. У него было еще двое суток до начала плановых работ на «Псковитянке» и он собирался потратить их с пользой для дела, ради которого прибыл на Двину.

Казанков толкнул дверь, вошел и остановился, будто налетел на стену — такой крутой перегар ударил в нос. Зазнобин лежал ничком поперек постели, уткнувшись головой в подушку. Спал он не раздеваясь, сил хватило только, чтобы сбросить куртку — она валялась на полу — и скинуть ботинки. У изголовья стояла пустая бутылка минеральной воды.

Крякнув, Емельян подошел к окну и распахнул его настежь. За окном лил дождь, низкие тучи бежали по небу, подгоняемые порывистым ветром.

Казанков потряс Ивана за плечо.

— Подъем!

— М-м…

— Подъем, говорю, алкоголик несчастный, — рявкнул Емельян.

Зазнобин повернул голову, приоткрыл заплывшие глаза и попытался сфокусировать взгляд. Это ему не удалось, и он обессиленно прикрыл веки.

— Иван, ты говорил, что сегодня тебе надо на корабль. Не забыл?

— Нет.

— А времени сколько, знаешь?

— Нет.

— Три часа дня!

— Нет… как три? — Зазнобин оторвал голову от подушки, упираясь руками приподнялся и перекатился на спину. — Я же приказал мужикам к девяти утра подгребать…

— Вот именно! Меня Генка прислал. Твои там уже шустрят вовсю — дюзы чистят, корпус латают, а ты дрыхнешь.

— Дай воды.

— Вставай, иди в душ. Воды я тебе принесу.

— Не могу… встать не могу, — пожаловался Зазнобин, — голова… это как же я так, а? Вчера, да?

— И позавчера и третьего дня. Сегодня тебя вообще принесли под утро. Эх, Ваня!

Казанков вышел и вскоре вернулся со стопкой водки и объемистой кружкой.

— Держи.

Иван зажмурился, быстро донес стопку до рта и опрокинул в себя. Емельян тут же подал ему кружку. Глядя, как друг глотает, как течет по подбородку мутноватая жидкость, он тяжело вздохнул.

— Ну, очухался?

— Сейчас, сейчас, — Зазнобин, придерживаясь за спинку кровати, поднялся и, ступая с каждым шагом все увереннее, направился к ванной комнате, на ходу снимая рубашку.

Через полчаса он появился на первом этаже, в столовой. Оксана с жалостью взглянула на него.