Последний штрих - Кизис Диана - Страница 10

– Их не придется возвращать, вот увидишь. – Генри обнял меня и погладил по голове. – Посмотри-ка на меня. – Он взял мое лицо в ладони. – Не придется.

Глава 6

Гений цветовых решений

В следующий понедельник Сес перевели на этаж для выздоравливающих. В честь такого события я купила коробку конфет и плюшевого медвежонка – такого огромного, что пришлось усадить его на переднее сиденье автомобиля. (Из-за него я попала на полосу движения, выделенную для машин с пассажирами. Забавно.) Нам с Брин сказали, что мы можем зайти к подруге, только не обе сразу и не дольше, чем на десять минут. Было решено, что я загляну к ней утром, а Брин – после работы. Около лифтов меня встретил Зак.

– Я спущусь вниз, нужно кое-кому позвонить, – сообщил он. Щеки у него ввалились, губы потрескались. – Вот только провожу тебя в палату. У Сесил в голове все смешалось – иногда она не понимает, где находится, но тебя-то она узнает. Если ее начнет тошнить, вызови медсестру, а то она еще повредит себе что-нибудь. Ее и так с трудом вытащили. Она мало говорит, часто несет какую-то несуразицу, зато слышит отлично, так что разговаривай с ней как обычно. Договорились?

– Договорились. – Я смотрела на старушку в больничном халате, которую куда-то везли в кресле-каталке с капельницей. Рот у нее был приоткрыт, как у рыбы, выброшенной на берег.

– Джесси? – Зак заглянул мне в глаза. – Хочешь, я пойду с тобой?

– Нет, я все уяснила, – ответила я. – Честное слово. Я просто хочу ее увидеть.

– Ладно.

Зак распахнул дверь палаты Сесил.

– Милая? – тихонько позвал он. – К тебе пришла Джесси.

Я шагнула внутрь. Если бы меня не привел сюда сам Зак, я бы ни за что не узнала ту, что лежала на больничной койке.

Красивое лицо Сесил распухло, будто кто-то взял и надул его насосом, как воздушный шарик. Челюсть, нос, скулы были перекошены. Голова обвязана белым бинтом. Волосы, которые она целый год отращивала к свадьбе, наполовину выбриты. Там, где не было бинтов, красовались жуткие синяки. Кожа имела оттенок слабо заваренного чая, на запястье наложен гипс. Руки привязаны к больничной койке – по словам Зака, иногда Сес теряла рассудок и пыталась подняться, поэтому медсестрам приходилось ее привязывать. Даже под одеялом было видно, как она исхудала – мне сразу вспомнилась дряхлая старушка из коридора.

Когда я подошла к Сесил, у нее на глазах выступили слезы.

– Привет, малыш, – сказала я. – Как дела у моей чудесной девочки?.. Золотко мое! У моего драгоценного ангелочка все хорошо, да?

Сесил покачала головой – «нет».

Глаза ее были трагически расширены. Я обернулась к Заку, но тот уже исчез. Взгляд мой упал на лист бумаги, приклеенный скотчем к стене напротив кровати Сесил. На нем отмечалось, сколько она провела здесь дней. Восемь жутких красных крестов. По щекам Сесил потекли слезы. Я тоже с трудом сдерживалась, чтобы не разреветься: не хватает только ее напугать! Я сглотнула комок.

Сесил мотала головой все сильнее, словно хотела сказать: «Нет, нет, нет. Ничего хорошего». Она потянула за веревки. Капельница опасно накренилась.

– Золотко, перестань. Ш-ш... Успокойся, лежи смирно, – засюсюкала я, – а то поранишься. Не делай так больше. – Я положила руку на ее загипсованное запястье: Зак объяснил, что Сесил не любит, когда ее трогают – у нее ноет все тело. – Просто дыши спокойно, и все... Вот так-то лучше. Слышишь меня? Ты выздоравливаешь и скоро совсем поправишься.

Она протянула ко мне тоненькие пальцы с обломанными ногтями. Кольцо, подаренное на помолвку, с нее, видимо, сняли. Я протянула ей руку. Сес легонько провела по ней кончиками пальцев.

– Что такое, малыш?

Она заговорила тонюсеньким шепотом: чувствовалось, с какой болью дается ей каждый слог.

– Я хочу покататься на сноуборде, – проговорила она. Я закусила губу.

– На сноуборде, – настойчиво повторила Сесил.

– Хорошо, солнышко, – мягко ответила я. – Скоро мы все пойдем кататься на сноуборде. Очень скоро. Ты непременно поправишься. А сейчас поспи. Ты обязательно выздоровеешь...

Тут в палату заглянула сестра и сказала, что мой визит подошел к концу. А мне показалось, что прошло всего несколько секунд. Я легонько поцеловала Сесил в загипсованную руку и вышла вместе с сестрой в коридор. Я рассказала ей о сноуборде и спросила, что это может значить? Дело плохо?

– Это что-то новенькое, – усмехнулась сестра.

Я засыпала ее вопросами и даже не заметила, как она подвела меня к лифту и нажала на кнопку. Только когда начали задвигаться двери, я сообразила, что происходит. Последнее, что я увидела, была медсестра, быстро удалявшаяся по коридору.

Я думала, моя начальница хоть раз дозвонится мне, чтобы узнать, как дела Сесил – как-никак они с ней тысячу раз встречались. Как же! На следующее утро (я проспала звонок будильника и спала бы дальше, если бы меня не разбудил завывавший в соседнем дворе листодув) я обнаружила на своем автоответчике очередное послание, начитанное отчеканенным голосом: «Здравствуй, Джесси. Как дела? Понимаю, сложно думать о работе, когда произошла такая драма, но если выпадет свободная минутка, будь так любезна, позвони мне».

При звуке голоса Тарин мне захотелось швырнуть телефон о стену. Но я совладала с собой и преспокойно стерла запись. Мне вспомнился совет отца, как поступать в подобных ситуациях: «Прими к сведению и забудь». Он уже не один десяток лет использовал такой подход к моей матери – своей бывшей жене.

Я работала в «Золотой клетке» седьмой год. Не раз я вынашивала планы побега, но они почему-то никогда не воплощались в жизнь. Время текло незаметно. В один прекрасный день, увидев на праздничном торте надпись «Джесси-29», я поняла, что к этим годам человек должен уже чего-то достичь. В общем-то в двадцать пять можно вести себя так же, как и в двадцать один. В двадцать семь уже слышишь бодрые шуточки: мол, в тридцать лет жизнь только начинается. Но в двадцать девять понимаешь, что все это ложь, и если ты по-прежнему работаешь, к примеру, всего лишь продавцом, то люди начинают бросать на тебя недоуменные взгляды, которые остается только принять к сведению и забыть. Но тут-то и обнаруживается, что это золотое правило не всегда срабатывает.

«Ну и что с того?» – утешала я себя. Открыть свое дело, как Тарин, я не могла. Да, я неплохо разбираюсь в дизайне помещений, но на этом много не заработаешь. Я и так едва успеваю гасить студенческие кредиты. Что ж, впереди у меня еще уйма времени.

Тарин Таппинг принадлежала к элите. Она окончила частную школу, где учились отпрыски аристократических фамилий: Вон дер Паттон, Робидо и все в таком духе. По слухам, ее предки прибыли в Америку в числе первых переселенцев на корабле «Мейфлауэр», но готова биться об заклад, что все это вранье. Она была тоненькой, как золоченый браслет-цепочка; прямые светлые волосы спускались чуть ниже острых лопаток. Тарин одевалась так, как принято у лос-анджелесских сливок общества: сшитые на заказ синие джинсы, остроносые туфли и дорогой полупрозрачный топик, чаще всего шелковый. Прореха между передними зубами придавала ей сходство с симпатичной белочкой – так мне показалось на первом собеседовании. Со временем эта дырка между зубами обретала все более хищные очертания, и вскоре я начала сравнивать Тарин с гигантским хорьком. Для Тарин лавка служила ярмаркой тщеславия. Мне почти не поручали стоящей работы – так, разные мелочи, а ничегонеделание еще никому не приносило славы.

Следующие несколько дней я только и делала, что бегала в больницу и «принимала к сведению» сообщения Тарин, тон которых становился все более раздражительным. То ли она не догадывалась, насколько тяжело состояние Сесил, то ли ей было плевать. Я всегда подозревала, что вместо сердца у нее вишневая косточка.

Пи-ип.

– Это Тарин. Знаю, ты сейчас переживаешь стресс, но если я не дождусь от тебя коллажей-настроений до Рождества, произойдет что-то страшное.

Пи-ип.