Над кукушкиным гнездом - Кизи Кен Элтон - Страница 49

Улыбка у него была угольная, оттого что много лет вывинчивал свечи зажигания зубами. Доктор ежился от этой улыбки, а заправщик все стоял, наклонившись над ним, и ждал, когда он признает, что загнан в угол.

– А как ваша бригада обеспечена темными очками? У нас есть хорошие «Поляроиды».

Доктор понял, что он у них в лапах. Но когда он уже готов был сдаться и открыл рот, чтобы сказать, да, все возьмем, раздалось жужжание и верх нашей машины начал складываться. Макмерфи терзал и проклинал матерчатую гармошку, пытаясь сложить ее быстрее, чем хотел механизм. По тому, как он рвал и бил медленно уходящий верх, видно было, что он в бешенстве; изругав гармошку на чем свет стоит, забив и затолкав ее на место, он вылез из машины прямо через девушку и через борт, встал между доктором и заправщиком и одним глазом заглянул в черный рот.

– Ты, слушай сюда, мы возьмем обыкновенный, как доктор сказал. Обыкновенный, в оба бака. Все. Остальную дребедень – к черту. И возьмем его с трехцентовой скидкой, потому что экспедиция наша – от правительства, едрена вошь.

Заправщик не поддался.

– Ну? Мне послышалось, профессор сказал, что вы не пациенты?

– Ты что, не допер, дорогой, это он просто по доброте, пожалел вас пугать. Если бы мы были простые пациенты, док так бы и сказал, но мы тут не просто сумасшедшие, все до одного – из палаты невменяемых преступников, едем в Сан-Квентин, там нас могут разместить надежнее. Видишь вон конопатого паренька? Можно подумать, мальчик с журнальной обложки, а он маньяк-мокрушник, троих замочил. А рядом с ним – зовется у нас пахан-дурак, не знаешь, что выкинет, прямо дикий кабан. Большого вон видишь? Индеец, убил шестерых белых черенком кирки, хотели обсчитать его, когда покупали ондатровые шкуры. Встань покажись, вождь.

Хардинг ткнул меня пальцем в ребра, и я встал в машине. Заправщик сделал из ладони козырек, поглядел на меня и ничего не сказал.

– Компания опасная, не спорю, – сказал Макмерфи, – но это законная, утвержденная, запланированная и организованная свыше экскурсия, нам положена законная скидка, все равно как если бы мы были из ФБР.

Заправщик смотрел на Макмерфи, а Макмерфи зацепил большими пальцами карманы, откачнулся на пятках и смотрел на него поверх шрама. Тот обернулся – на месте ли его приятель, – потом ухмыльнулся в лицо Макмерфи.

– Так говоришь, рыжий, опасные ребята? А вы, мол, не кобеньтесь, делайте что велят? Скажи мне, рыжий, ты-то там за что? На президента покушался?

– Вот этого, браток, доказать не смогли. На ерунде залетел. Убил одного на ринге, соображаешь? А потом вроде во вкус вошел.

– А, так ты этот, про которых пишут: убийцы в боксерских перчатках – да, рыжий?

– Разве я это сказал? Не, я к вашим подушечкам так и не смог привыкнуть. Не, это по телевизору из дворца не передавали; я больше по задворкам боксирую.

Заправщик передразнил Макмерфи, зацепил большими пальцами карманы.

– Базаришь ты больше по задворкам, понял?

– А разве я сказал, что не могу побазарить? Но ты вот куда посмотри. – Он поднес руки к лицу заправщика, близко-близко, и медленно поворачивал их то ладонью, то костяшками. – Ты видал когда, чтобы бедные грабки так поранились от базара? Видал, браток? Он долго держал руки перед лицом заправщика и ждал, что еще тот скажет. Тот посмотрел на руки, на меня, снова на руки. Когда стало ясно, что ничего срочного он сказать не хочет, Макмерфи отошел к его приятелю, прислонившемуся к холодильнику для газированной воды, двумя пальцами вынул у него из руки докторскую десятку и направился к соседнему продовольственному магазину.

– Вы тут посчитайте за бензин, а счет пришлите в больницу, – крикнул он через плечо. – А на эти деньги я куплю чего-нибудь освежающего для людей. Пойдет вместо дворников и восьмидесятивосьмипроцентных масляных фильтров.

К тому времени, когда он вернулся, все были полны задора, как бойцовые петухи, и выкрикивали приказы заправщикам – проверь давление в запасном колесе, протри окна, будь добр, соскобли птичий помет с капота, – туркали их почем зря. Высокий заправщик не угодил Билли Биббиту, протирая ветровое стекло, и Билли сразу позвал его обратно.

– Ты не вытер это м-место, где м-муха разбилась.

– Это не муха, – угрюмо ответил тот, скребя ногтем по стеклу, – это от птицы.

Мартини из другой машины закричал, что это не может быть птица.

– Если бы птица, тут были бы перья и кости.

Какой-то велосипедист остановился и спросил, почему все в зеленой форме – клуб, что ли? Тут высунулся Хардинг.

– Нет, мой друг. Мы сумасшедшие из больницы на шоссе, из психокерамической, треснутые котелки человечества. Желаете проверить меня на тесте Роршаха? Нет? Вы торопитесь? Ах, уехал. Жаль. – Он повернулся к Макмерфи. – Никогда не думал, что душевная болезнь придает субъекту некое могущество – могущество! Подумать только: неужели чем безумнее человек, тем он может быть могущественнее? Пример – Гитлер. И красота с ума нас сводит. Есть над чем задуматься.

Билли открыл для девушки банку с пивом и так разволновался от ее веселой улыбки и «Спасибо, Билли», что стал открывать банки всем подряд.

А голуби кипятились на тротуаре и расхаживали взад и вперед, заложив руки за спину.

Я сидел в машине, чувствовал себя здоровым и свежим, попивал пиво; мне было слышно, как оно проходит внутрь – зззт, зззт, – так примерно. Я уже забыл, что бывают на свете хорошие звуки и хороший вкус вроде вкуса и звука пива, когда оно проходит тебе внутрь. Я снова сделал большой глоток и стал озираться – что еще забылось за двадцать лет?

– Ребята! – Сказал Макмерфи, вытолкнув девушку из-за руля и притиснув к Билли. – Вы только поглядите, как большой вождь глушит огненную воду! – И рванул с места, сразу в гущу движения, а доктор с визгом шин помчался за ним.

Он показал нам, чего можно добиться даже небольшой смелостью и куражом, и мы решили, что он уже научил нас ими пользоваться. Всю дорогу до самого берега мы играли в смелость. Перед светофорами, когда люди начинали разглядывать нас и наши зеленые костюмы, мы вели себя в точности как он: сидели прямые, сильные, суровые и с широкой улыбкой смотрели им прямо в глаза, так что у них глохли моторы и слепли от солнца окна, и, когда зажигался зеленый свет, они продолжали стоять в сильном расстройстве оттого, что рядом ватага страшных обезьян, а на помощь звать некого.

И мы, двенадцать, во главе с Макмерфи, ехали к океану.

Макмерфи, наверно, лучше всех понимал, что кураж у нас напускной – ему до сих пор не удалось никого рассмешить. Может быть, он не понимал, почему мы еще не хотим смеяться, но понимал, что по-настоящему сильным до тех пор не будешь, пока не научишься видеть во всем смешную сторону. И между прочим, он так старался показать нам смешную сторону вещей, что я даже засомневался: а видит ли он вообще другую сторону, может ли понять, что это такое – обугленный смех у тебя в сердцевине? Может быть, и остальные не могли этого понять, а только чувствовали давление разных лучей и частот, которые бьют тебя со всех сторон, гнут и толкают то туда, то сюда, чувствовали работу комбината – я же ее видел.

Перемену в человеке замечаешь после разлуки, а если видишься с ним все время, изо дня в день, не заметишь, потому что меняется он постепенно. По всему побережью я замечал признаки того, чего добился комбинат, пока меня тут не было, – такие, например, вещи: на станции остановился поезд и отложил цепочку взрослых мужчин в зеркально одинаковых костюмах и штампованных шляпах, отложил, как выводок насекомых, полуживых созданий, которые высыпались – фт-фт-фт – из последнего вагона, а потом загудел своим электрическим гудком и двинулся дальше по испорченной земле, чтобы отложить где-то еще один выводок.

Или, к примеру, в пригороде на холмах пять тысяч одинаковых домов, отшлепанных машиной, – прямо с фабрики, такие свеженькие, что еще сцеплены, как сосиски, и объявление: южный уют – ветеранам без первого взноса, а ниже домов, за проволочной изгородью спортивная площадка и другая вывеска: мужская школа св. Луки – там пять тысяч ребят в зеленых вельветовых брюках, белых рубашках и зеленых пуловерах играют в «хлыст» на гектаре гравия. Цепочка ребят извивалась и гнулась на бегу, как змея стегала хвостом, и при каждом взмахе последний маленький мальчик отлетал к изгороди, словно клубок шерсти. При каждом взмахе. И всегда один и тот же маленький мальчик, снова и снова.