Два названия - Киселев Владимир Леонтьевич - Страница 10

И вдруг Иван Иванович исчез. Мария Яковлевна позвонила в штаб округа. В штабе спросили, кто говорит, а затем сказали, что Иван Иванович отправлен в длительную командировку на Дальний Восток, и отказались сообщить адрес.

Шевченко Павел видел, как Мария Яковлевна расстроена всем этим, он уже знал, что иногда люди исчезали, и никто даже не спрашивал об их судьбе. Так было с их преподавателем русского языка в университете, – человек исчез, а когда Шевченко Павел спросил о нем секретаря партбюро, тот оглянулся по сторонам и ответил шепотом:

– За связь с врагами народа.

В это воскресенье Шевченко Павел пришел к Марии Яковлевне раньше, чем обычно, – к двум часам. Он обещал немного подтянуть по-немецки родного сына Марии Яковлевны – кудрявого, самолюбивого паренька Володю, который собирался стать актером, успешно выступал в пьесах, поставленных школьным драмкружком, а учился через пень-колоду: даже по литературе и истории у него не бывало выше тройки. Шевченко Павел про себя не раз удивлялся, как у такого замечательного человека, как Мария Яковлевна, такой никчемный сынок. Но он думал, что Мария Яковлевна в этом не виновата, она отдавала так много сердца детскому дому, чужим детям, что на своего у нее уже не хватало времени. А отца у Володи не было. Шевченко Павел никогда не расспрашивал, но из каких-то мелких деталей, недомолвок, намеков у него сложилось впечатление, что Володин отец и муж Марии Яковлевны оставил их, когда Володе не было еще и года, ушел к другой женщине, спился и умер. По профессии он был журналистом, и Володя – немыслимо хвастливый мальчишка – когда-то по секрету от мамы показал Шевченко Павлу книгу своего отца – небольшую брошюру со странным названием «Царство воды и ветра».

– Я влюблен, – сказал Володя Шевченко Павлу. Его цыганское лицо с крупными кольцами черных волос, опускавшихся на глаза, выражало преувеличенный восторг. – Ты, как поэт, должен меня понять. Она прекрасна, как песня. И как же в такое время можно учить гнусавый «дойче шпрахе»?

– А какие у нее отметки? – спросил Шевченко Павел.

– Точно так в феодальные времена, – патетически поднял руку Володя, – спрашивали: «А какое у нее приданое?» Но я выше этих корыстных интересов, хотя она – отличница и без ее шпаргалки я бы никогда не получил четверки на контрольной по алгебре. Нам давали задачи по рядам, чтобы мы не могли списывать друг у друга, но она успела решить задачу и за свой ряд и за мой.

И все-таки они занялись немецким. И Шевченко Павел – в который раз – пытался втолковать будущей звезде отечественной сцены, что в тех случаях, когда какое-либо слово имеет мужской род в русском языке, из этого совершенно не следует, что оно должно иметь мужской род и в немецком.

Позвонили в дверь, и Шевченко Павел насторожился, он заметил, что так же насторожился и вскочил с места Володя. Это был знакомый звонок. Очень короткий и внезапный, когда к кнопке прикасаются на долю секунды, – дзинь. Мария Яковлевна была на кухне. Она пошла открыть входные двери, а Шевченко Павел и Володя встали из-за стола, переглянулись и подошли к порогу столовой. И действительно, в комнату вошел Иван Иванович. Он ничуть не изменился, был все в том же черном костюме и белой рубашке с черным галстуком, но левая рука его почему-то висела на черной, подвязанной за шею косынке.

– Что с вами? – спросила Мария Яковлевна.

– Ничего, – улыбнулся Иван Иванович. – Был в командировке. На Дальнем Востоке.

– А что с рукой?

– Чепуха какая-то получилась… Открывал консервы, соскочил нож, порезал руку. Казалось бы, мелочь, но вот в результате общее заражение крови, госпиталь, операция… Потому я о себе ничего и не сообщал.

– Как же вы могли? – с упреком посмотрела на него Мария Яковлевна. – Ведь я здесь черт знает что думала.

– Раз вы сами так резко отзываетесь о собственных мыслях, то я уж не стану спрашивать, что именно вы думали, – улыбнулся Иван Иванович.

Они сели за стол, и Иван Иванович радовался тому, что на обед у Марии Яковлевны сегодня его любимый борщ с петухом, а Мария Яковлевна ответила, что по поводу возвращения блудного сына она вынуждена зарезать жирного тельца, и жирным тельцом этим оказались огромные, во всю тарелку, и в самом деле очень жирные свиные отбивные.

Иван Иванович неосторожно повернулся, задел больной рукой о соседний стул, и Шевченко Павел заметил, как он внезапно напрягся и побледнел от боли и как вдруг на глазах Марии Яковлевны выступили слезы, она отвернулась, а затем со словами: «Ой, чайник убежит» выскочила на кухню. На следующий день в «Правде» появился короткий список людей, награжденных за «выполнение особого задания Советского правительства». Иван Иванович был награжден орденом Красного Знамени. Шевченко Павел ожидал, что в следующее воскресенье Иван Иванович придет с орденом, но полковник Иванов, как всегда, явился в своем неизменном черном костюме и без наград. За обедом он сказал:

– Теперь я могу вам рассказать об этом. Я был в Испании. Военным советником. Артиллерией занимался. Были там у них такие мортиры, что орудие может везти на себе обыкновенный ослик. А стреляют – хорошо.

– Я так и думала, – сказала Мария Яковлевна. – Или Испания, или…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Правая рука, сжатая в кулак, – до пояса, и левая – назад до отказа. И одновременно левая нога с вытянутым носком взлетает вверх. Затем левая рука – до пояса и правая – назад до отказа, а нога с силой ударяет об асфальт, и правая нога с вытянутым носком взлетает вверх. И строевая песня с рефреном:

Когда-то, когда Павел Шевченко был еще школьником, он слышал, как красноармейцы в строю на улице пели эту песню, и тогда слова эти для него звучали так: «Беленький, кругленький, красный часовой», и он удивлялся тому, какие удивительные слова в этой песне, но забыл расспросить, что же они поют в самом деле, а теперь он и сам пел ее и знал слова.

Считается, что пение в строю помогает ходить «в ногу», поддерживает ритм движения. «Может быть, это и так, – думал Павел Шевченко, – но главное, что, когда люди поют в строю, они не могут думать. Мысли становятся отрывочными, беглыми, теряются, исчезают».

«Береги рубежи, красный часовой…» Если закрыть глаза, то покажется, что это топает по мостовой один гигантский сапог… Ребятишки бегут по тротуару рядом… А женщины оглядываются и улыбаются… И люди впереди невольно убыстряют шаги и попадают в ритм песни…

«Рота!» Рота спела свою песню, и в тишине с особой силой звучат четкие удары сапог об асфальт: раз, два, три, четыре, пять, шесть. «Стой!» И тишина. Все замерли. «Нале-во! Вольно! Разойдись!»

Их научили при команде «Разойдись!» разбегаться во все стороны, как стая воробьев, вспугнутых камнем. Достаточно было отбежать на десяток шагов, а потом можно было остановиться и идти дальше не спеша, закурить, разговаривать. Важно было броситься бегом в первую секунду после команды. В этом был свой особый шик – мгновенный беспорядок, возникший в только что удивительно организованном организме – роте в строю.

Павел Шевченко закурил. Торопливо, жадно затянулся. У всех вокруг гимнастерки на спине были белого цвета – как нижние рубахи. От выступившей на них соли. Училище готовилось к первомайскому параду.

«Становись!» Окурки полетели в урну. И снова: «Рота! Запевай!»

«Береги рубежи, красный часовой…»

Сначала он не понимал, почему его так выделяют среди других курсантов, почему как-то особенно хорошо, подчеркнуто хорошо относятся к нему и командир роты, и начальник особого отдела, и даже начальник училища. Ему казалось, что вызвано это тем, что он больше, чем другие курсанты, чувствовал свою ответственность, что в детстве ходил с немкой-фребеличкой и хотя, казалось, совсем не помнил немецкого языка, а на занятиях по немецкому язык давался ему легче, чем другим, и преподавательница хвалила его произношение, что лучше других чертил на бумаге карточки тактических задач, что был первым в роте в штыковом бою.