Три солдата - Киплинг Редьярд Джозеф - Страница 23

В конце монолога голос его зазвучал громче, и он закончил шестиэтажной англо-туземной бранью. Мельваней не сказал ничего, но посмотрел на меня, как будто ожидая, что я принесу успокоение возбуждённому мозгу бедного Орзириса.

Я вспомнил, что однажды видел в Раваль-Пинди человека, допившегося до белой горячки, которого отрезвили тем, что подняли на смех. Я подумал, что, может быть, нам удастся таким образом успокоить и Орзириса, хотя он был совершенно трезв. Поэтому я сказал:

— Какая польза лежать здесь и болтать глупости о королеве?

— Упаси Бог, чтобы я говорил что-нибудь против неё, — заявил Орзирис, — да и не стал бы, если бы мог дезертировать сию минуту.

Тут я выступил решительно:

— Да, но вы все же кое-что бормотали про неё. Какая же польза ворчать по пустякам? Убежали бы вы теперь, если бы представился случай?

— Вот посмотрите, — сказал Орзирис, вскакивая, будто ужаленный.

Мельваней тоже вскочил.

— Что вы хотите сделать? — спросил он.

— Помочь Орзирису добраться до Бомбея или Карачи — куда ему угодно. Вы можете сказать, что расстались с ним до завтрака, и он оставил своё ружьё здесь, на берегу.

— Это я должен сказать? — медленно спросил Мельваней. — Хорошо. Если Орзирис намеревается бежать, и хочет бежать теперь, а вы, сэр, бывший его и моим другом, хотите помочь ему, то я, Теренс Мельваней, клянусь, что отрапортую так. Только, — тут он подошёл к Орзирису и потряс своей винтовкой перед его лицом, — смотри, Стенли Орзирис, если попадёшься мне когда на дороге, выручат ли тебя твои кулаки.

— Мне все равно. Поменяемся платьем, а потом я вам скажу, что делать.

Я надеялся, что нелепость такого предложения озадачит Орзириса, но он сбросил свои форменные сапоги и китель, прежде чем я успел расстегнуть ворот рубашки. Мельваней схватил меня за руку.

— Он в припадке, припадок ещё не прошёл. Клянусь честью и душой, ведь мы будем считаться потакателями дезертирству. Подумайте о позоре, о чёрном позоре для меня и него!

Никогда я не видел Мельванея таким взволнованным.

Но Орзирис был совершенно спокоен, когда он поменялся платьем со мной, и, когда я преобразился в рядового линейного полка, он сказал отрывисто:

— Ну что же дальше? Вы хотите помочь мне? Что мне делать, чтобы выбраться из этого ада?

Я сказал ему, что, если он подождёт часа два-три у реки, я съезжу на станцию и вернусь с сотней рупий. Он с деньгами в кармане может отправиться на железнодорожную станцию, милях в пяти отсюда, и взять билет первого класса до Карачи. Зная, что у него не было денег с собой, когда он отправлялся на охоту, из полка не станут немедленно телеграфировать в приморские порты, а будут гоняться за ним по сёлам на реке. Во-вторых, никому и в голову не придёт искать дезертира в вагоне первого класса. В Карачи я посоветовал ему купить белый костюм и, если окажется возможным, сесть на грузовой пароход.

Здесь он прервал меня и заявил, что, если я только помогу добраться ему до Карачи, все остальное он устроит уже сам. Я посоветовал ему подождать на месте, пока стемнеет настолько, чтобы я мог проехать на станцию, не обратив на себя внимания своим костюмом. Господь в Своей премудрости вложил в грудь британского солдата, часто неотёсанного негодяя, сердце мягкое, как сердце ребёнка, благодаря чему он верит своему офицеру и идёт за ним в огонь и в воду. Не так легко ему довериться «штатскому», но раз поверив ему, он верит беспрекословно, как собака. Моя дружба с рядовым Орзирисом продолжалась с перерывами уже три года, и мы были с ним на равной ноге. Поэтому он принимал все мои слова за чистую монету и не считал их брошенными на ветер.

Мы с Мельванеем оставили его в высокой траве, на берегу, и, все придерживаясь зарослей, направились к моей лошади. Рубашка страшно царапала меня.

Пришлось ждать около двух часов, пока начали спускаться сумерки и я смог уехать. Мы говорили об Орзирисе шёпотом и напрягали слух, чтобы уловить какой-нибудь звук с того места, где оставили его. Но не было слышно ничего, кроме шелеста ветра в тростнике.

— Я разбивал ему не раз голову, до полусмерти хлестал его ремнём и все никак не мог выбить этих приступов из его глупой башки, — сказал Мельваней. — Да он ведь, в сущности, не глуп и от природы благоразумный и любящий человек. Кто виноват? Происхождение ли — Бог весть, кто он. Или воспитание, которого он не получил. Вы считаете себя учёным; ответьте мне на этот вопрос.

Но я не находил ответа. Я только спрашивал себя, сколько времени Орзирис выдержит на берегу реки, и следует ли мне, в самом деле, способствовать его побегу, как я обещал.

Когда стемнело и я с тяжёлым сердцем принялся седлать коня, мы услышали, что он зовёт нас с реки.

Бес вышел из рядового Стенли Орзириса, № 22639, роты В; вероятно, его выгнали одиночество, сумерки и ожидание. Мы поспешно направились к нему и застали его шагающим по траве, без сюртука — моего сюртука, разумеется. Он звал нас, как сумасшедший.

Когда мы подошли к нему, пот катился с него градом, и он дрожал, как испуганная лошадь. Нам с трудом удалось успокоить его. Он жаловался на то, что на нем штатское платье, и пытался сорвать его с себя. Я приказал ему раздеться, и мы в одну секунду совершили второй обмен.

Шорох его собственной рубашки и скрип его сапог, по-видимому, привели его в себя. Он закрыл лицо руками и спросил:

— Что это было? Я не сошёл с ума, у меня не было солнечного удара, а только я был не в себе; не помню, что делал и говорил… Что я такое делал и говорил?

— Что ты делал? — сказал Мельваней. — Ты опозорил себя; впрочем, это неважно. Ты опозорил роту В, а хуже всего, опозорил меня. Меня, который научил тебя, как здесь ходить по-человечески, когда ты был грязным, неуклюжим, плаксивым новобранцем. А теперь ты — Стенли Орзирис.

Орзирис молчал с минуту. Потом он расстегнул пояс, тяжёлый от значков полдюжины полков, с которыми приходилось сражаться его полку, и подал его Мельванею.

— Ты не раз стегал меня, Мельваней, — сказал он. — Теперь можешь, если хочешь, хоть надвое разрубить меня вот этим.

Мельваней обратился ко мне:

— Позвольте мне переговорить с ним, сэр.

Я ушёл и дорогой много думал об Орзирисе, и в частности о моем друге Томми Аткинсе, которого я очень люблю.

Но прийти к какому-либо выводу мне не удалось.