Свет погас - Киплинг Редьярд Джозеф - Страница 4

— Почему же не на шесть квадратных миль, уж ежели на то пошло? Ладно, давай иглу, я прикину, что можно сделать с этой рванью. Едва ли её хватит, чтоб защитить мою августейшую особу от холода, право слово. Дик, чего ты там малюешь в своём неразлучном альбомчике?

— Изображаю, как Наш Специальный Корреспондент обновляет свой гардероб, — серьёзно отозвался Дик, а его собеседник тем временем рывком сбросил с себя донельзя изношенные бриджи и стал прилаживать дерюжную заплату к зияющей прорехе. Материя поползла под его руками, прореха стала ещё обширней, и он с досады процедил сквозь зубы:

— Мешки из-под сахара, вот так штука! Эй, ты! Лоцман! Тащи-ка сюда все паруса до единого!

Голова, увенчанная феской, вынырнула из кормового кубрика, расплылась в улыбке от уха до уха и снова нырнула вниз. Владелец прохудившихся бриджей, оставшийся в серой фланелевой рубахе и просторной куртке с широким поясом, продолжал неумело орудовать иглой, а Дик меж тем посмеивался, заканчивая рисунок.

Десятка два моторных ботов стояли, уткнувшись носами в песчаный берег, кишевший английскими солдатами из различных армейских корпусов: кто плескался в воде, кто был занят стиркой белья. Груда шлюпочных вальцов, амуниции, мешков с сахаром и мукой, ящиков с боеприпасами высилась на том месте, где произошла спешная разгрузка одного из ботов, а корабельный плотник ругался на чем свет стоит, тщетно пытаясь залатать и замазать, при крайней скудости свинцовых белил, рассохшиеся от знойного солнца и широко разошедшиеся швы в корпусе.

— Сперва руль летит к чертям собачьим, — заявил он, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в особенности, — потом валится мачта, и вот под конец эта лохань, не надумав ничего лучшего, распускается, будто раскосый китайский лотос.

— Ну в точности как мои бриджи, слышь ты, как бишь тебя, — отозвался человек с иглой, не поднимая головы. — Хотел бы я знать, Дик, доведётся ли мне когда-нибудь побывать в мало-мальски приличном магазине.

Ответом ему была лишь неумолчная сердитая воркотня Нила, который, набегая с разбегу на базальтовую кручу, огибал её и в полумиле вверх по течению бурлил и пенился над широкой каменистой косой. Мощный, грязно-бурый поток словно стремился прогнать белокожих назад, на их родину. Неповторимый запах нильского ила, витавший в воздухе, возвещал, что вода спадает и для ботов будет нелёгким делом преодолеть даже немногие мили предстоящего тяжкого пути. Пустыня подступала едва ли не к самым берегам, где средь серых, красных и чёрных холмов стоял лагерем «Верблюжий корпус». Никто не смел хоть на день удалиться от реки и потерять связь с медленно плывшими ботами; целые недели прошли в полном спокойствии, без стычек с врагом, но Нил за это время не давал даже минутной передышки. Один бурлящий порог сменялся другим, скала следовала за скалой, островной барьер за барьером, и вот уже рядовые утратили всякое понятие о направлении, в котором следовали, и едва ли помнили, сколько времени они в пути. Они продвигались все вперёд, неизвестно куда и зачем, дабы совершить нечто, неизвестно, что именно. Впереди простирался Нил, и где-то далеко, в самых верховьях, некий Гордон сражался не на жизнь, а на смерть, отстаивая город, который называется Хартум. В глубине пустыни или, быть может, одной из множества пустынь, перемещались колонны британских войск; другие колонны плыли по реке; ещё большее их число ожидало у реки погрузки на борт; новые подкрепления томились около Асьюта и Асуана; превратные сведения и ложные слухи носились по всему лику несчастной земли, от Суакина до Шестого порога, и солдаты верили, что некое высшее командование руководит невесть откуда их бесчисленными манёврами. А этой колонне, следовавшей по реке, было приказано поддерживать суда на плаву, избегать, в меру возможности, потравы зазеленевших уже посевов местных земледельцев, когда солдаты «ватагой» тянули суда на буксире по фарватеру, побольше есть и спать, а самое главное — без промедления неуклонно стремиться прямо в клокочущую пасть Нила.

Наравне с рядовыми надрывались, работали в поте лица газетные корреспонденты, которые сами знали ничуть не больше рядовых солдат. Но самой важной на свете была задача поставлять Англии чтиво, которое дало бы её гражданам повод ликовать и ужасаться во время завтрака, любопытствуя узнать, жив ли ещё Гордон, или он пал на поле брани, или, быть может, добрая половина британской армии сгинула в песках. Суданская кампания являла собою весьма живописное зрелище, она давала борзописцам прекрасный материал. Изредка какой-нибудь «специальный корреспондент» ухитрялся погибнуть — что бывало отнюдь не убыточно для газеты, на которую он работал, — но чаще всего, поскольку дрались, главным образом, врукопашную, им удавалось чудом уцелеть, и ради таких случаев стоило потратиться на телеграфное сообщение в газету, по восемнадцать пенсов за слово. При всяких корпусах и колоннах числились всякие корреспонденты — от ветеранов, которые вместе с кавалеристами ворвались в Каир в 1882 году, когда Араби-паша провозгласил себя королём, и видели, как англичане впервые потерпели позорное поражение под Суакином, когда лазутчики ночью перерезали часовых и весь кустарник ощетинился копьями, вплоть до желторотых юнцов, которых спешно вызвали сюда по телеграфу на смену убитым или покалеченным собратьям по перу.

К числу самых бывалых корреспондентов — тех, которые знали до тонкости все превратности и перемены в запутанных почтовых правилах, все цены на самых необъезженных или заезженных египетских одров на конских ярмарках в Каире и в Александрии, которые умели отлично поладить с любым телеграфистом и польстить болезненному тщеславию любого недавно назначенного штабного офицера, когда выходил приказ, затруднявший работу журналистов, — к числу их и принадлежал человек в фланелевой рубашке, темноволосый Торпенхау. Во время Суданской кампании он работал на Центрально-южное газетное агентство, на которое работал и ранее, в пору англо-египетской войны, и ещё ранее, давным-давно. Агентство мало интересовалось разбором наступательной тактики и всем прочим в этом роде. Оно поставляло информацию широкой читательской массе и требовало от своих сотрудников исключительно живописности да бесчисленных подробностей: ведь в Англии солдат, который, вопреки приказу, нарушил боевой порядок, чтоб выручить товарища, вызывает больше восторга, нежели два десятка генералов, трудящихся до седьмого пота над мелочными задачами в связи с доставкой боеприпасов и продовольствия.

В Суакине Торпенхау повстречал юношу, который сидел на бруствере только что опустевшего редута, величиной немного больше шляпной картонки, и рисовал с натуры группу изуродованных артиллерийским огнём трупов, валявшихся средь каменистой равнины.

— Вы на кого работаете? — осведомился Торпенхау.

Военные корреспонденты обычно приветствуют друг друга почти в тех же словах, что и коммивояжёры при встрече на торговых путях.

— На себя, — ответствовал юноша, не отрываясь от рисунка. — Табачку у вас не найдётся?

Торпенхау терпеливо дождался, пока тот не закончил, потом взглянул на рисунок и спросил:

— Так чем же вы тут все-таки промышляете?

— Да ничем: просто в здешних краях была баталия, вот я и объявился. Вообще-то я числюсь при судоремонтной верфи, по части покраски каких-то корабельных снастей, или, может, подрядился шуровать уголёк в топке пароходного котла. Только вот запамятовал, на каком именно корыте.

— У вас столько наглости, что из неё хоть целый редут возводи, — сказал Торпенхау, оценив по достоинству нового знакомца. — И что же, вы всегда рисуете в этаком вот духе?

Юноша показал ещё несколько рисунков. «Стычка на китайской барже», — изрёк он назидательно, перебирая рисунки. — «Первый помощник капитана, зарезанный туземным торгашом», «Джонка на берегу Хакодате», «Сомалийский погонщик мулов подвергается телесному наказанию», «Осветительная ракета над Берберой», «Погоня за работорговым судном в Таджурском заливе», «Труп солдата в окрестностях Суакина при лунном свете» — черномазые суданцы перерезали ему глотку.