Самая удивительная повесть в мире и другие рассказы - Киплинг Редьярд Джозеф - Страница 22

Кливер с такой силой опустил руку на стол, что пустые стаканы затанцевали на месте.

— Вот это — искусство, — сказал он, — очень гладко и с большим темпераментом сочинено! Но не уверяйте же меня, что все это случилось в действительности.

Зрачки глаз Инфанта уменьшились до величины булавочных головок.

— Прошу извинения, — сказал он медленно и немного суховато. — Я рассказал вам все так, как было в действительности.

Кливер с минуту смотрел на него.

— Это всецело моя вина, — сказал он. — Я должен был знать это. Пожалуйста, продолжайте.

— Хиксей вышел из того, что осталось от деревни, вместе со своими пленниками, которые были ловко связаны между собой. Бох Нагхи вышел первым, и один из крестьян, убедившись в беспомощности старого разбойника, начал потихоньку толкать его ногой. Бох терпеливо сносил удары, но потом застонал, и мы увидели, в чем было дело. Хиксей хорошенько связал крестьянина и затем всыпал ему с полдюжины хороших ударов бамбуковой тростью, чтобы помнил, что пленных надо оставить в покое. Посмотрели бы вы, как скалил зубы старый бох! О! Но и Хиксей был страшно разозлён на всех. Он получил такой сильный удар в руку выше локтя, что у него треснула кость, а кроме того, он был в страшной ярости на меня за то, что я не помог ему справиться с бохом и с пологом от москитов. Я должен был объяснить ему, что я ничего и не мог сделать. Если бы вы видели их вместе, как они катались по полу, вы бы смеялись целую неделю. Хиксей клялся, что единственный порядочный человек из его знакомых — это бох, и всю дорогу до лагеря он разговаривал с бохом, и бох жаловался ему на боль в костях. Когда мы вернулись домой и вымылись, бох пожелал узнать, когда его повесят. Хиксей сказал ему, что он не может доставить ему этого удовольствия на месте, а должен послать его в Рангун. Тут бох встал на колени и перечислил ему целый каталог своих преступлений — по его собственному признанию, его надо было уже семнадцать раз повесить, и он умолял Хиксея устроить это немедленно.

— Если меня пошлют в Рангун, — сказал он, — то меня будут всю жизнь держать в тюрьме, а это та же смерть: при каждом заходе солнца или движении ветра я буду умирать.

Но мы должны были послать его в Рангун, и, конечно, он был выпущен из тюрьмы и сослан на пожизненные каторжные работы.

Когда я приехал однажды в Рангун, я пошёл осмотреть тюрьму, — я, знаете ли, много содействовал её наполнению, — и старый бох был там, и он сразу причинил мне много неприятностей. Прежде всего он попросил меня дать ему немного опиума, и я постарался сделать это, хотя это было запрещено тюремными правилами. Потом он стал просить меня, нельзя ли заменить его приговор смертью, потому что он боялся быть сосланным на Андаманские острова. Этому уж я не мог помочь, но я постарался ободрить его и рассказал ему все, что знал, о его родине, и последние его слова были: «Передайте мой поклон толстому белому человеку, который прыгнул на меня. Если бы я не спал, я убил бы его». Я написал об этом со следующей почтой Хиксею… Вот и все. Я боюсь, что слишком много наболтал, сэр.

Долгое время Кливер не произносил ни слова. Инфант чувствовал некоторую неловкость. Он боялся, что, увлёкшись, он занял время новеллиста ненужным пересказом тривиальных анекдотов.

Но Кливер заговорил:

— Я не могу понять этого. Зачем вам нужно было видеть и проделывать все эти вещи, когда у вас ещё не прорезались зубы мудрости?

— Я не знаю, — сказал Инфант, как бы оправдываясь, — я не много видел, одни только бирманские джунгли.

— А мёртвых людей, а войну, а представителей власти, а ответственность власти? — сказал Кливер тихим голосом. — К тридцати годам для вас не останется никаких новых ощущений, если вы будете так быстро жить, как жили до сих пор. Но я бы хотел послушать ещё рассказы, много рассказов!

Он как будто забыл, что даже субалтерны могли иметь свои интересы.

— Мы хотели где-нибудь вместе пообедать и потом пойти в Импайр[4], — неуверенно сказал Невин. Ему, по-видимому, не хотелось приглашать Кливера с собой. Приглашение могло показаться чересчур близким к навязчивости, а Кливер, боясь оказаться непрошеным гостем среди молодых и помня о своей седой бороде, тоже со своей стороны не сказал ни слова.

Буало вышел из этого маленького затруднения, неожиданно спросив гостя: «Не желаете ли пойти с нами, сэр?»

Кливер тотчас же громко отозвался: «Да!» — и, пока ему помогали накинуть пальто, он не переставал бормотать: «Великое небо!» — но таким тоном, что молодые люди не могли понять его.

— Мне кажется, я ещё ни разу в жизни не был в Импайре, — сказал он. — Но что такое моя жизнь по сравнению со всем прочим. Идём же!

Они пошли вместе с Евстахием Кливером, а я надулся и остался дома, потому что они пришли ко мне, а ушли с человеком, который казался им лучше меня, и это было мне обидно. Они с величайшим почтением усадили его в кэб, потому что он ведь был автор книги «Как было вначале», то есть лицом, быть в обществе которого считалось за честь. Из того, что я узнал потом, оказалось, что его гораздо меньше интересовало представление на сцене, чем их разговор, но они с восторгом утверждали, что это был «такой хороший человек, какого только они могут себе представить. Он знает то, что человек только ещё наметил в мыслях и собирается высказать, но при этом чертовски наивен в самых обыкновенных вещах, которые всем известны». Это было одно из многих замечаний, высказанных ими.

В полночь они вернулись, представляя себя в качестве «высокочтимых гондольеров», которые особенно нуждаются в устрицах и портере. Знаменитый новеллист был тут же, среди них, и я хорошо помню, что он называл их всех уменьшительными именами. Я помню также, как он говорил, что чувствует себя движущимся в каком-то нереальном мире и что Импайр явился перед ним в совершенно ином свете.

Все ещё помня недавнюю обиду, я коротко сказал ему:

— Благодаря небу, в нашей стране найдётся тысяч десять театров не хуже этого.

На это он отвечал мне какой-то цитатой, суть которой была в том, что хотя опера представляла великолепное зрелище, но я могу быть уверенным, что очень немногие губы складывались бы для пения, если бы могли найти удовлетворение в поцелуях. Из чего я сделал заключение, что Евстахий Кливер, декоратор и колорист в словах, богохульствовал, говоря о своём собственном искусстве, и очень будет жалеть об этом на следующее утро.

НАРУШИТЕЛЬ СУДОВОГО ДВИЖЕНИЯ

«Братья св. Троицы»[5] постановили, чтобы никто из посторонних не допускался на их маяки с наступлением темноты, но служащие держатся на этот счёт особого мнения. И если вы разговорчивы и интересуетесь их службой, они позволят вам сидеть вместе с ними в течение долгой ночи и помогать им направлять суда на фарватер.

Маяк св. Цецилии под Утёсом считается одним из самых важных южнобережных маяков в Англии, потому что господствует над очень туманным берегом. Когда все море окутано туманом, св. Цецилия поворачивает к морю свою увенчанную капором голову и поёт песню из двух слов, повторяющуюся через минутные промежутки. Со стороны суши песня эта напоминает рёв разъярённого быка, но в море её понимают, и пароходы благодарно гудят в ответ.

Фенвик, который дежурил в эту ночь, дал мне пару чёрных очков, без которых ни один человек не может безнаказанно выносить свет маяка, и занялся чисткой линз до наступления темноты. Перед нами расстилалось гладкое и многоцветное, как внутренняя сторона устричной раковины, пространство Британского канала. Маленький зондерландский грузовой бот сигнализировал агентству Ллойда, которое находится на берегу, в полумиле от маяка, и медленно направился к западу, оставляя за собой белый пенистый след. Над утёсами загорелась звезда, вода изменила свой цвет и сделалась свинцовой, а маяк св. Цецилии выбросил на воду восемь длинных световых полос, которые медленно передвинулись справа налево и слились в один широкий столб яркого света прямо перед башней; столб этот снова разделился на восемь полос, и затем свет исчез за поворотом.