Делириум - Оливер Лорен - Страница 61

Рука Алекса на секунду замирает, я чувствую, что он так же зол, как и я. Потом он снова начинает гладить меня по спине.

— Но я знаю, что дело не в процедуре, — я трясу головой, — моя мама была смелой. Она не боялась боли. Вот в чем была вся проблема. Она не боялась. Она не хотела исцеления, она хотела продолжать любить папу. Я помню, однажды, как раз перед смертью, мама сказала мне: «Они хотят отобрать его у меня. Они стараются отобрать его, но не могут». Она тогда так грустно улыбалась. Мама носила на шее, на цепочке, значок отца. Она почти всегда прятала его под одеждой, но в ту ночь достала на свет и долго-долго разглядывала. Такой необычный значок в форме серебряного кинжала с двумя блестящими драгоценными камешками на рукоятке. Папа носил его на рукаве. После его смерти мама никогда не снимала значок с шеи, даже перед ванной…

Я вдруг сознаю, что Алекс убрал руку и отошел от меня на два шага. Когда я поворачиваюсь кругом, я вижу, что он пристально смотрит на меня, у него белое лицо, он в шоке, как будто я — привидение.

— Что?

Я не могу понять — может, я чем-то его обидела? Он так странно смотрит, от его взгляда страх снова просачивается в меня и начинает трепетать в груди.

— Я что-то не так сказала?

Алекс не двигается с места и только слегка встряхивает головой в ответ.

— Какого он был размера? Значок? — Голос Алекса звенит от напряжения.

— Дело не в значке, Алекс. Дело в…

— Какого он был размера? — громче и настойчивее повторяет Алекс.

— Не знаю. Может, как большой палец.

Странное поведение Алекса сбивает меня с толку, у него такое лицо, как будто он пытается проглотить ножевой барабан.

— Изначально значок принадлежал моему деду. Это награда за какие-то особые заслуги перед правительством. Значок сделали специально для деда. Уникальная вещь. Во всяком случае, так всегда говорил мой отец.

Алекс целую минуту ничего не говорит. Он глядит в сторону, в лунном свете его профиль словно высечен из камня. Но я рада, что он больше на меня не смотрит, потому что нервы у меня на пределе.

— Что ты завтра делаешь? — наконец спрашивает он; Алекс говорит медленно, такое ощущение, что каждое слово дается ему с большим трудом.

Очень странно, что он решил спросить об этом именно сейчас. Я начинаю злиться.

— Ты хоть слышал, что я говорила?

— Лина, прошу тебя. — (Ну вот, опять этот сдавленный напряженный голос.) — Просто ответь на вопрос. Ты завтра работаешь?

— До субботы я свободна. А что?

Мне становится зябко, с улицы дует довольно прохладный ветер, от него волоски у меня на руках встают дыбом и мурашки бегают по ногам.

— Нам надо встретиться. Я должен… я должен тебе кое-что показать.

Алекс снова поворачивается ко мне, у него такие безумные черные глаза, такое чужое лицо, что я невольно отступаю на шаг назад.

— Объяснение не принимается.

Я пытаюсь засмеяться, но из горла вырываются какие-то булькающие звуки. Мне хочется признаться, что он меня пугает, но вместо этого я спрашиваю:

— Может, хоть намекнешь, что это будет?

Алекс тяжело вздыхает и молчит. Мне уже начинает казаться, что он никогда не ответит, но он отвечает:

— Лина, я думаю, что твоя мама жива.

21

В четвертом классе нас водили на экскурсию в «Крипту». Каждый учащийся начальной школы должен хоть раз посетить это место, это часть правительственной программы по противодействию преступности и неповиновению властям. Я не очень-то помню, что там видела, остались только смутные воспоминания — ужас, холод, темные бетонные коридоры, сырые, с разводами плесени стены, массивные двери с электронными замками. Если честно, я думаю, что мне удалось заблокировать большую часть воспоминаний о «Крипте». Цель экскурсии состояла в том, чтобы травмировать нашу психику, в результате чего мы должны были превратиться в законопослушных граждан и до конца жизни вести себя тихо и смирно. Травмировать детскую психику организаторам экскурсии определенно удалось.

Что я действительно хорошо помню, так это бесконечное облегчение, которое испытала, когда мы вышли из «Крипты». Стоял прекрасный весенний день. Я еще очень удивилась, когда поняла, что, для того чтобы выйти оттуда, надо спуститься по лестнице на первый этаж. Все время, пока мы были в «Крипте», даже когда мы поднимались по лестнице, меня не покидало ощущение, что мы находимся глубоко под землей. Там было темно и так омерзительно пахло, как будто нас заперли в гробнице с разлагающимися трупами. Еще я помню, что, как только мы вышли на воздух, Лиз Биллмун расплакалась, она рыдала, а в это время у нее на плече сидела бабочка. Мы все были в шоке, потому что Лиз считалась крутой, она никогда не плакала, даже когда сломала ногу на занятиях по физкультуре.

В тот день я поклялась, что никогда, ни под каким предлогом не вернусь в «Крипту». Но на следующее утро после нашего разговора с Алексом я стою перед воротами в «Крипту», хожу туда-сюда и держусь за живот. За завтраком я не смогла запихнуть в себя ни кусочка, только выпила чашку густой черной жижи, которую мой дядя называет кофе. Теперь я об этом жалею. У меня такое ощущение, будто кислота разъедает мне внутренности.

Алекс опаздывает.

Небо заволокли черные тучи. На сегодня прогнозировали грозу, похоже, так и будет. За воротами в конце короткой мощеной дорожки возвышается мрачная громада «Крипты». На фоне черного неба это здание похоже на порождение кошмара. По стене фасада разбросано где-то около дюжины маленьких окон, они смотрят на тебя, как немигающие глазки паука. Участок земли между зданием и воротами в моих детских воспоминаниях запечатлелся как луг, но сейчас я вижу, что это обычный газон — трава скошена, проплешины там и здесь. И все же живая зеленая травка в тех местах, где она смогла пробиться сквозь землю, кажется совершенно чужой. В таком вырванном из реальности месте, на границе жизни и смерти, ничто не может рождаться, расти, расцветать.

Вообще-то «Крипта» в буквальном смысле расположена на границе — на восточной границе Портленда, задняя стена выходит на Присампскот-ривер, а дальше, за рекой, — Дикая местность. Электрифицированное (или не электрифицированное) пограничное заграждение упирается в «Крипту» с одной стороны и начинается снова с другой. Это здание — звено ограды.

— Привет.

Алекс идет по тротуару, ветер ерошит его волосы. Мне стоило надеть теплый свитер — ветер сегодня довольный прохладный. Алексу, видимо, тоже холодно, он идет, сложив руки на груди. Еще бы, на нем ведь форменная хлопчатобумажная рубашка охранника. А еще у него на шее болтается беджик. Таким я его видела только в день, когда мы впервые заговорили возле лабораторий. Он даже надел новые джинсы, с манжетами, а не какие-то там потертые и обтрепанные. Все это — часть плана. Служащие тюрьмы должны поверить, что мы здесь с официальной миссией. Меня утешает то, что Алекс все в тех же старых кроссовках с раскрашенными чернилами шнурками. Эта деталь дает мне силы быть здесь, с Алексом, делать то, что мы задумали. Я могу сфокусироваться на чем-то, зацепиться за крохотную частичку нормальности в мире, который вдруг стал чужим.

Алекс останавливается в нескольких футах от меня.

— Извини, что опоздал, — говорит он.

Лицо у него абсолютно спокойное, но в глазах я вижу тревогу. Двор патрулируется, и возле ворот стоят охранники, так что мы не можем прикоснуться друг к другу или повести себя как знакомые.

— Все нормально.

Голос у меня срывается, кажется, меня лихорадит. После нашего вчерашнего разговора у меня постоянно кружится голова, тело то огнем горит, то словно погружается в ледяную воду. Я почти ничего не соображаю. Чудо, что я смогла сегодня выйти из дома. Чудо даже то, что я надела брюки, чудо в квадрате то, что я не забыла обуться.