Делириум - Оливер Лорен - Страница 39

И пока я так стою, по телу пса от носа до хвоста пробегает дрожь, а потом он замирает и больше не дышит.

В ту же секунду ко мне возвращается способность двигаться. Я, шатаясь, отступаю назад и чувствую, что желчь поднялась от печени к самому горлу. Меня качает, я не контролирую свое тело, совсем как в тот день, когда мы с Ханой напились у нее дома. Злость и отвращение проникают в каждую клетку моего тела. Мне хочется кричать.

За мусорным контейнером я нахожу смятую картонную коробку, тащу ее к Рейли и накрываю бедного пса целиком. Я стараюсь не думать о насекомых, которые утром начнут уничтожать его тело. Так не должно быть, но я чувствую, как от слез пощипывает глаза. Я вытираю их тыльной стороной ладони и, пока иду в сторону, мысленно повторяю, как мантру или молитву: «Прости, прости, прости».

Единственное, что есть хорошего в ночных рейдах, — они производят громкий шум: топот, радиопомехи, усиленный мегафоном голос. Мне надо только время от времени останавливаться в тени и прислушиваться. Я выбираю улочки и переулки, которые либо уже проверили, либо решили пропустить. Следы рейдеров повсюду — перевернутые урны и контейнеры с мусором, их протыкали щупом, а потом выпотрошили. На тротуарах лежат груды старых квитанций, чеков, разорванных писем, сгнивших овощей и еще какой-то вонючей дряни, происхождение которой я даже знать не хочу. И на всем этом «налет» из красных прокламаций. Тапочки скользят, и порой мне приходится идти, как канатоходцу, раскинув руки в стороны. Некоторые дома отмечены большой черной буквой «X». Когда я вижу этот знак, у меня сводит живот — «X» похожа на глубокие черные раны. Людей, которые живут в этих домах, признали нарушителями порядка или обвинили в оказании сопротивления. Горячий ветер разносит по улицам крики, плач и собачий лай. Я стараюсь не думать о Рейли.

Я выбираю переулки, держусь в тени, двигаюсь перебежками от одного контейнера для мусора до другого. Спина и подмышки взмокли от пота, и причина этому не только жара. Все вокруг такое искореженное и уродливое, тротуары некоторых улиц блестят от осколков разбитых стекол, в воздухе пахнет гарью.

Я сворачиваю на Форест-авеню, и в этот момент с противоположного конца улицы появляется группа регуляторов. Юркнув обратно, я прижимаюсь спиной к стене какой-то скобяной лавки и медленно, дюйм за дюймом двигаюсь в том направлении, откуда пришла. Шансы, что кто-то из регуляторов меня заметил, близки к нулю, все-таки между нами был целый квартал, а улица не освещена, но сердце мое все равно не собирается возвращаться к прежнему ритму. У меня такое чувство, будто я играю в какую-то масштабную видеоигру или решаю уравнение из высшей математики.

«Одна девушка пытается обойти сорок групп рейдеров (в каждой от пятнадцати до двадцати человек), радиус действия которых равен семи милям. Если данная девушка должна пройти две и семь десятых мили через центр города, какова вероятность того, что утром она проснется в тюремной камере? Число „пи“ разрешается округлить до трех целых и четырнадцати сотых».

До той зачистки Диринг-Хайлендс был, пожалуй, самым комфортабельным районом Портленда. Дома за чугунными воротами и живыми изгородями на улицах с такими названиями, как Лилиак-вей и Тимбер-роуд, большие и современные (во всяком случае, современные для штата Мэн, то есть они построены в последнее столетие). И до сих пор в некоторых из этих домов живут бедные семьи, которые либо не могут позволить себе переезд, либо не получили разрешение на новое место проживания, но по большей части район этот нежилой. Никто не хочет, чтобы фамилия семьи как-то ассоциировалась с неповиновением властям.

Больше всего поражает то, как быстро опустел Диринг-Хайлендс. Здесь до сих пор можно увидеть разбросанные на траве перед домами ржавые игрушки, а на подъездных дорожках — припаркованные машины, правда, большинство из них лишены металлических и пластиковых частей и напоминают трупы обглоданных стервятниками животных. Вообще весь район похож на брошенное хозяином животное — газоны зарастают, а дома постепенно врастают в землю.

Обычно мне всегда становится не по себе, когда я оказываюсь неподалеку от Хайлендс. Говорят, это не к добру, все равно что гулять по кладбищу. Но сегодня, когда я все-таки добралась сюда из жилых районов, мне так радостно, что хочется танцевать джигу. Вокруг так темно и тихо, никто тебя не видит, никаких голосов или топота шагов. Рейдеры сюда еще не добрались. А может, и вообще не доберутся.

Теперь, когда не надо все время прятаться в тени и прислушиваться к собственным шагам, я решаюсь идти быстрее. Диринг-Хайлендс — довольно большой район, это лабиринт похожих друг на друга извивающихся улочек, а дома нависают со всех сторон в темноте, как плывущие по суше корабли. Газоны с годами совсем заросли, деревья тянут к небу узловатые ветки, и при свете луны отбрасывают на тротуар искривленные тени. На Лилиак-вей я заблудилась — умудрилась сделать полный круг и дважды пройти через один и тот же перекресток, — но, свернув на Тэнглвайлд-лейн, я вижу за деревьями в отдалении смутный источник света. Понятно — я у цели.

Рядом с дорогой на погнутом металлическом столбике прикреплен старый почтовый ящик. На одной его стороне еще можно различить черную букву «X». Тэнглвайлд-лейн, дом сорок два.

Понятно, почему для вечеринки выбрали именно этот дом. Он стоит на приличном расстоянии от дороги и со всех сторон окружен деревьями, деревья растут так густо, что я невольно думаю о черных дебрях за границами города. Идти по подъездной дорожке жутковато. Я не спускаю глаз с источника света. По мере того как я подхожу ближе к дому, свет рассеивается, становится ярче, и я понимаю, что его источник — два окна в доме. Окна, должно быть для маскировки, завешаны какой-то тканью. Но это не работает — я вижу в доме движущиеся тени. Музыка звучит очень тихо, я даже не слышу ее, пока не поднимаюсь на крыльцо дома. Приглушенные вибрирующие аккорды, как будто бы пробиваются из-под пола. В этом доме наверняка есть подвал.

Я так стремилась поскорее сюда попасть, а теперь держу потной ладонью ручку двери и торможу. Я не очень-то задумывалась о том, как заставить всех быстро покинуть дом. Если войти и закричать о рейде — начнется паника. Все разом бросятся к выходу, и тогда уже не останется шансов незаметно вернуться домой. Кто-нибудь что-нибудь да услышит, нагрянут рейдеры и всех нас повяжут.

Делаю в уме поправку: «Их всех повяжут».

Я не такая, как те, кто по ту сторону двери. Я не одна из них.

Но потом я вспоминаю Рейли, вспоминаю, как судорога пробежала по его телу и он затих навсегда. Я не из тех, кто это с ним сделал, и не из тех, кто на это смотрел. Даже Ричардсоны не попытались спасти Рейли, а ведь это был их пес. Они даже не потрудились прикрыть его, когда он умирал.

Я бы никогда так не поступила. Никогда в жизни. Даже после миллиона процедур. Он был жив. У него билось сердце, он дышал, он истекал кровью, а они оставили его на улице, как мешок с отбросами.

«Они». «Я». «Мы». «Их»… Местоимения рикошетом носятся у меня в голове. Я вытираю ладони о штаны и открываю дверь.

Хана говорила, что вечеринка будет скромной, но по мне, так сейчас народу куда больше, чем в прошлый раз. Может быть, потому что пространство меньше и в комнатах битком народу. Из-за густого сигаретного дыма кажется, что все происходит под водой. Жарко безумно, как минимум на десять градусов жарче, чем снаружи. Люди двигаются медленно, многие закатали рукава выше плеч, а джинсы до колен, открытые участки тел блестят от пота. Первые секунды я просто стою и таращу глаза.

«Вот бы сюда фотоаппарат», — думаю я.

Если бы можно было не обращать внимание на то, что ребята держат друг друга за руки, а тела их то и дело соприкасаются, и еще на тысячу разных недозволенных и ужасных вещей, я бы сказала, что это по-своему красиво.

Тут я понимаю, что теряю драгоценное время.

Прямо напротив меня стоит девушка. Она стоит ко мне спиной, я кладу руку ей на плечо и чувствую ладонью горячую кожу. Девушка оборачивается и наклоняет голову, чтобы меня расслышать. Лицо у нее раскраснелось от жары.