Девочка-тайна - Нестерина Елена Вячеславовна - Страница 27

Так что, договорившись с совестью и взбодрившись, она начала собрание.

Вступительная речь Марины Сергеевны была позитивной и краткой. Так что довольно быстро для разбора на арену был вызван самый некоторый среди особенных. То есть Александр Макушев. Прилюдно побивший и оскорбивший своего товарища. И вообще – виноватый по многим пунктам.

…Оля Соколова не ожидала, что сердце её собьётся с ритма и застучит часто и даже громко. Но Сашка шагнул к доске – и девочка обмерла. Конечно, он был ей по-прежнему дорог, этот гадский гот, готский гад…

И если сегодня на уроках Сашка был в своей облегчённой, «казуальной» готике, то сейчас, к собранию, он изрядно принарядился. Увеличилось количество серебристых железяк, а под расстёгнутым пальто, которое он не снял, оказалась белоснежная рубашка. Камень рубинового цвета в центре чёрного клёпаного ошейника горел особенно яростно – как будто тоже, вместе с Сашкой, бросал свой вызов.

Ну вот за этот вызов гота Макушева, конечно, и начали трепать. Завуч, Лана Бояршинова и особенно рьяная и правильная Катя Андронова задавали ему вопросы об учёбе, о том, в какой профессии он себя видит и почему устроил драку на классном часе. Его ответы всё меньше устраивали собравшихся, Сашкина мама уже плакала и только повторяла: «Что ж ты нас позоришь! Мы с отцом сколько раз тебе говорили – будь человеком, все вон ребята нормальные, а ты на кого похож!» Но сам Сашка держался. Одноклассники пытались сначала заступиться за него, но каждого одёрнул собственный родитель – и помощь захлебнулась.

Марине Сергеевне было скучно. Да и ничего от неё сейчас тут не зависело. Она в разговор не вмешивалась, даже не модерировала его. Завуч тоже быстро умолкла и с интересом следила за активным обличительным процессом. Для неё это была нужная и логичная часть общешкольной жизни.

… – Макушев, к твоему внутреннему разложению мы ещё вернёмся, – щёлкнув пальцами и привлекая внимание к себе, громко сказала чиновник Катя. – А расскажи-ка сейчас про свой маскарад. Что это ты так нафуфырился, как Ленский на дуэль? То как на поминки одевался, а сегодня почему-то рюшки-оборки. – Катя ткнула в грудь Сашки. – Что это на тебе за пижмы? [5]

– Где?

– Что это за фижмы, мы хотим узнать, – поправила Лана Бояршинова. – И зачем? Ты же футболист.

Оттянув край многослойной белоснежной оборки, Сашка улыбнулся и поправил:

– А-а… Это не фижмы, а жабо. Элемент мужской рубашки. Разве не красиво?

Реплики об уместности и неуместности, причитания Сашкиной матери, сообщившей, сколько он проработал на стройке, чтобы заказать в интернет-магазине и купить эту дорогую рубашку и кожаные штаны, выводы о будущем Сашки – мрачном, как его пальто, бесперспективном и беспросветном, предложения о том, что с ним можно сделать – всё это снова зажгло аудиторию. Родителям других ребят тоже удавалось найти что-то негативное в поведении собственных детей, присоединить всё это к прегрешениям Макушева. Особенно старался отец Димки Савиных – порицая сначала Сашку, затем своего сына, а затем перейдя на молодёжь вообще, он в конце концов забил всех и стал солистом. Клочки летели по закоулочкам. Из его слов выходило, что весь класс должен отправиться в военный лагерь строгого режима и там пройти «школу жизни». Нюхнуть её. Почувствовать шкурой. От такой перспективы содрогнулись даже родители. Но ничего возражать не стали…

Чтобы снять тягостное напряжение и прервать речь солиста-обличителя, завуч не придумала ничего лучшего, как поинтересоваться мнением ещё одного персонажа, вызывающего беспокойство. Так перед собравшимися оказалась Гликерия.

Глядя, как расползлись из тут же упавшего пакета её библиотечные книжки, она стояла и молчала. Сегодня на Гликерии был базовый комплект её одежды – водолазка и чёрный сарафанчик с капюшоном. Как обычно. Всё собрание она писала сообщения, шёпотом пояснив Соколовой Оле: «Это мама!» Теперь же, у доски, переписку ей пришлось прекратить.

Марина Сергеевна представила её родителям одноклассников. Завуч назвала камнем преткновения. А Катя Андронова задала ей вопрос:

– Ну вот теперь мы хотим поговорить с тем человеком, с появлением которого и началась вся эта нелепая и мрачная деструктивность. Гликерия, расскажи же нам – почему ты всегда противопоставляешь себя окружающим – нормальным хорошим ребятам, почему претендуешь на свою исключительность. И понимаешь ли ты, что заигрывания с подобной эстетикой до добра не доводят?

Гликерия бросила взгляд на экран своего коммуникатора – там большими цифрами отразилось время, и, устало вздохнув, в свою очередь, задала вопрос:

– С какой подобной эстетикой?

– С демонической. Вы посмотрите с Макушевым друг на друга, посмотрите. Гробовщики на прогулке какие-то.

В это время Соколова Оля смотрела на Гликерию с Сашкой – и изо всех сил просила чуда. Ну или хотя бы чтоб скорее их отпустили. Чтобы Гликерия не мучилась, чтобы Сашка не сломался и не предал свой мир – мир, как объяснял сам Сашка когда-то, радостной грусти и грустной радости, скорби и отрешённости, в котором, по Сашкиному же убеждению, всё мрачное раскрывает свои глубины и недра, дарит покой и понимание вещей; где страдания души – не проблема, а её развитие; где нет места суетливому, бойкому, мелочному. Где ему, Сашке, хорошо!

И ведь он не притворяется – и не притворялся раньше! – вдруг подумала Оля. И поняла, что простила его! Что он снова стал родным и дорогим ей. Он имел право полюбить не её, а кого-то другого – даже если этот другой любить его не хотел. Он имел право на готику – как Гликерия имела право на свой романтизм и всё то, что и делало её ею. Такой странной. Но настоящей. Которой не надо себя ломать и стараться угодить общей норме.

И Оля встала со стула, собираясь об этом громко сказать.

Однако как встала Оля со стула, так и села на него обратно.

Потому что…

Гликерия тоже не стала смотреть за замершего рядом с ней у доски Сашку. Снова бросив взгляд на свой гаджет, который явно получил новое сообщение, она подняла голову и улыбнулась – широко и ясно.

– Ну, что же ты молчишь? – нетерпеливо поинтересовалась завуч.

– А говорить я буду только в присутствии своего адвоката, – всё с той же улыбкой сказала Гликерия. – Но не потому, что боюсь. А просто – так интереснее.

В этот момент раздался стук в дверь. Затем она открылась…

Когда в кино на помощь погибающему герою приходят «свои» – это нормально, этого все ожидают. Но когда вдруг в открытую дверь кабинета вошла чёрная-чёрная фигура, Оля Соколова, а с ней и все собравшиеся обомлели. Казалось, силы мрака выслали Атруму-Макушеву и Гликерии подкрепление. Воцарилась тишина, которая длилась долго – или же она просто оказалась такой неожиданной.

Тем временем незнакомая женщина дружелюбно оглядела присутствующих.

– Добрый день, – сказала она. – Простите, что опоздала. Так хотелось прийти вовремя, но дорога такая плохая – в середине пути колесо пришлось менять… Я мама вот этой девочки, Гликерии.

…Марина Сергеевна потеряла дар речи. Но всё же в приглашающем жесте протянула руку и указала на свободные парты в среднем ряду.

Адвокат Гликерии – её мама, аккуратно поддерживая юбку с длинной полосой засохшей грязи по краю, прошла и села как раз посередине пустоты.

Вот это оказалась мама… Теперь было понятно, почему её девочка такая странная и своевольная. Казалось, что чёрный цвет одежды мамы ещё более чёрный, чем чёрный цвет одежды девочки. Чувствовалось, что мама ни капельки не боится выделяться и получает удовольствие от своего наряда. Всё у неё было подобрано тщательно и с любовью. Блестящие чёрные волосы, жёсткий корсет на тонкой талии, широкие, длинные – до пола, юбки с роскошными кружевами по подолу – ну всё, всё не позволяло оторвать от этой мамы взгляда. Она, как и её доченька, была неприступна и спокойна. Будто подсвеченное изнутри лунным светом, её лицо казалось фарфоровым, однако тёмные глаза с тяжёлыми веками не блестели, были тусклыми и печальными, а потому выглядели старыми, неподходящими к фарфоровому лицу, очевидно, улучшенному капитальным макияжем. Поэтому было непонятно, сколько маме Гликерии лет.