Чернильная кровь - Функе Корнелия - Страница 8

Никогда еще Мо не уезжал так, как сегодня. Не сказав ни слова на прощание. Не помирившись…

«Надо, наверное, пойти вниз и помочь Дариусу в библиотеке», — подумала Мегги, утирая слезы с лица. Она никогда не плакала, когда спорила с Мо, слезы приходили потом… А он, увидев заплаканные глаза дочери, всякий раз заглядывал в них со страшно виноватым видом.

Конечно, все опять слышали, как они ссорятся. Дариус, наверное, уже поставил на плиту кастрюльку с молоком, а Элинор, как только Мегги появится в дверях кухни, примется ругать Мо и мужчин вообще. Нет уж, лучше она останется у себя.

Ах, Мо! Он вырвал у нее из рук блокнот и унес с собой. Как нарочно, тот самый блокнот, куда она записывала замыслы собственных историй, начала, всегда остававшиеся без продолжения, вступительные слова, зачеркнутые фразы, все свои напрасные попытки… Ну как он мог взять и отобрать у нее блокнот? Ей не хотелось, чтобы Мо заглянул туда и увидел, как беспомощно и неуклюже пытается она выстраивать собственные слова, хотя чужие лились у нее с языка таким стремительным и мощным потоком… Да, Мегги умела записывать то, о чем рассказывала мать, она заполняла несметные страницы повествованиями Резы. Но когда она пыталась сочинить что-нибудь новое, какую-нибудь собственную историю, ей просто ничего не приходило в голову. Слова вдруг пропадали у нее из головы, как снежинки, от которых остается только мокрое пятно на ладони, стоит протянуть за ними руку.

В дверь постучали.

— Да! — буркнула Мегги, роясь по карманам в поисках подаренного Элинор старомодного носового платка. («Это платки моей сестры. Ее имя начиналось на „М“, как у тебя. Видишь, в уголке вышито „М“? Я решила, пусть они лучше будут у тебя, чем их моль съест».)

В дверях показалась ее мать.

Мегги попыталась улыбнуться, но у нее ничего не вышло.

— Можно к тебе? — Пальцы Резы чертили слова в воздухе быстрее, чем Дариус шевелил языком и губами.

Мегги кивнула. Она понимала язык знаков, которым пользовалась мать, не хуже, чем буквы алфавита, — лучше, чем Мо и Дариус, и намного лучше, чем Элинор, которая порой, если пальцы Резы говорили слишком быстро, в отчаянии звала на помощь Мегги.

Реза закрыла за собой дверь и присела к ней на подоконник. Мегги всегда называла мать по имени, может быть, потому, что десять лет у нее не было матери, а может быть, по той же необъяснимой причине, по которой отец всегда был для нее Мо.

Мегги сразу узнала блокнот, который Реза положила ей на колени. Тот самый, который Мо вырвал у нее из рук.

— Он лежал у тебя под дверью, — сказали пальцы матери.

Мегги погладила узорчатую обложку. Значит, Мо принес его обратно. Но почему же он не зашел? Потому что все еще сердился или потому, что ему было стыдно?

— Он хочет, чтобы я отправила эти блокноты на чердак. Хотя бы на время. — Мегги вдруг почувствовала себя такой маленькой. И в то же время такой старой. — «Может, мне превратиться в стеклянного человечка? — сказал он. — Или выкраситься в синий цвет? Раз моей жене и дочери феи и стеклянные человечки, судя по всему, намного нужнее, чем я».

Реза улыбнулась и погладила ее пальцем по носу.

— Да, я понимаю, что он на самом деле так не думает! Но он так сердится каждый раз, как видит меня с этими блокнотами…

Реза посмотрела через открытое окно в сад. Он был такой большой, что не видно было ни начала, ни конца — только высокие деревья и старые кусты рододендрона, окружавшие дом Элинор вечнозеленой стеной. Прямо под окном Мегги тянулся небольшой газон, окаймленный узкой гравиевой дорожкой. На краю его стояла скамейка. Мегги хорошо помнила ту ночь, когда, сидя на ней, смотрела огненное представление Сажерука.

Ворчливый садовник Элинор только что убрал с газона пожухлую листву. Посередине еще виднелось выжженное пятно на том месте, где молодчики Каприкорна сожгли лучшие книги Элинор. Садовник все уговаривал ее посадить там что-нибудь или посеять новый газон, но хозяйка всякий раз только энергично встряхивала головой.

— С каких это пор на могилах разбивают газоны? — сердито ответила она ему недавно и велела к тому же не трогать тысячелистник, пышно разросшийся с того времени по краям выгоревшей земли, словно желая плоскими зонтиками своих цветов увековечить память той ночи, когда погибли в пламени бумажные дети Элинор.

Солнце закатилось за горы, полыхнув такой яркой краснотой, будто и оно хотело напомнить о давнем пожаре, и в окно повеял холодный ветер, от которого Реза вздрогнула.

Мегги закрыла окно. Ветер прибил к стеклу несколько увядших лепестков розы, бледно-желтых, почти прозрачных.

— Я не хочу с ним ссориться, — прошептала она. — Я раньше никогда не ссорилась с Мо, ну, почти никогда…

— Может, он и прав.

Мать Мегги откинула волосы со лба. Они были такие же длинные, как у Мегги, только темнее, словно их окутала тень. Обычно Реза закалывала их наверх, и Мегги теперь часто делала такую же прическу. Иногда ей казалось, что из зеркала в платяном шкафу на нее глядит не собственное отражение, а помолодевшее лицо матери.

— Еще годик, и она тебя перерастет, — говаривал Мо, когда хотел поддразнить Резу, а близорукому Дариусу уже не раз случалось путать Мегги с матерью.

Реза провела пальцем по стеклу, словно обводя прилипшие к нему лепестки. Потом пальцы ее снова заговорили, медленно и неуверенно, как это бывает порой и с губами.

— Я понимаю твоего отца, Мегги, — сказали они. — Мне тоже иногда кажется, что мы с тобой слишком много говорим о том мире. Мне самой странно, что я снова и снова к нему возвращаюсь. И все время рассказываю тебе о том, что там было хорошего, вместо того чтобы вспомнить о других вещах: о сидении взаперти, о наказаниях Мортолы, о том, как у меня болели от работы колени и руки — так болели, что я не могла спать по ночам… Рассказывала я тебе когда-нибудь о служанке, которая умерла от страха, потому что к нам в комнату забрался букан?

— Да, рассказывала.

Мегги покрепче прижалась к ней, но пальцы матери молчали. Они все еще были грубыми от всех тех лет, что она пробыла прислугой, сперва у Мортолы, потом у Каприкорна.

— Ты мне все рассказывала, — сказала Мегги, — и плохое тоже, но Мо не хочет этому верить.

— Потому что он чувствует, что мы все равно по-прежнему мечтаем о чудесах. Как будто мало мне их было. — Реза покачала головой. Ее пальцы снова надолго замолчали, прежде чем продолжить: — Мне приходилось урывать время, секунды, минуты, порой драгоценный час, когда нас выпускали в лес собирать травы, нужные Мортоле для ее страшного питья…

— Но ведь были и годы, когда ты была свободна! Когда ты, переодетая, работала писцом на рынках. Переодетая мужчиной…

Мегги часто воображала себе эту картину: мама с короткими волосами, в темном костюме писца, с чернильными пятнами на пальцах и самым красивым почерком, какой только можно отыскать в Чернильном мире. Так ей рассказывала Реза. Таким образом она зарабатывала себе на хлеб в том мире, где это было для женщин нелегко. Мегги с удовольствием послушала бы сейчас эту историю еще раз, несмотря на печальный конец — ведь после этого начались дурные годы. Но разве и там не случалось хорошего? Например, большой праздник в замке Жирного Герцога, куда Мортола прихватила и своих служанок и где Реза видела и Жирного Герцога, и Черного Принца с его медведем, и канатоходца, Небесного Плясуна…

Но Реза пришла не за тем, чтобы снова рассказывать все это. Она молчала. И когда ее пальцы снова заговорили, они двигались медленнее обычного.

— Забудь Чернильный мир, Мегги, — сказала она. — Забудем его вместе, хотя бы на время. Ради твоего отца… и ради тебя самой. Иначе ты в конце концов окажешься слепой к красоте, которая окружает тебя здесь. — Она снова взглянула за окно, в сгущающиеся сумерки. — Я ведь все тебе рассказала — все, о чем ты спрашивала.

Да, это правда. Мегги спрашивала о тысяче тысяч вещей: а великана ты когда-нибудь видела? А какие у тебя были платья? А какая она была, эта крепость в лесу, куда тебя возила Мортола, и герцог, этот Жирный Герцог — что, замок у него такой же огромный и великолепный, как Дворец Ночи? Расскажи мне о его сыне, Козимо Прекрасном, и о Змееглаве и его латниках. У него во дворце правда все из серебра? А медведь, которого всегда держит при себе Черный Принц, — он большой? А деревья что — правда умеют говорить? А та старуха, которую они все зовут Крапивой? Правда, что она умеет летать?